Со смешанным чувством восторга и гадливости Аржуй распаковал коробку с погребальным венцом Елены Дмитриевны, вырвав короткую передышку в воспалённом ритме грохочущих клавиш. Рынок стоял. Портсигар генерала Зорге тускло блестел полированной гранью.
Передёрнул затвор и задумался: сколько энергии ушло впустую. Эти письма, что он писал ей. Сначала хотел сохранить (таясь, распечатывал тайком от коллег: система не позволяла копировать в файл). Озирался пугливо. Бегал в сортир, где, скрючившись и закинув на плечо галстук, лихорадочно доводил себя до оргазма, шепча про себя её имя, вспоминая и переиначивая на свой оскорбительный лад отредактированные им же (розы в пластиковой бутыли из-под воды на выцветшем гостиничном полотенце, жевательный мармелад, бутылка красного) жадные полуторачасовые встречи. Чего он ждал от неё? Действительно, странно: ведь он получил, что хотел. Эти пяточки. Пальчики. Семя в мягкий рот: словно кончил в банку с тёплым вареньем. Чего же еще?
Порочный круг, что называется. Сам загнал себя в порочный круг: кому это интересно? Ладно бы что-то представлял из себя (герой новостей: брал заложников; расчленял невинных; международно скандалил и проч.), но куда там.
Как всё это гадко, эта готовая подломиться кровать с провонявшим бельём, социалистическая мебель, шаги за дверью. Последний раз, когда батареи были едва тёплыми, он ждал её, а за стеной еблись. Он закрыл окно, сидел в кресле и слушал. Вздохи, глухое постукивание, сильнее – и кульминация. Потом шум воды. Ощущал себя червём на крючке. Уж скорее бы глупая рыба схватила наживку. А они там, за стеной, начали по новой. Женщина так здорово стонет, сладко, но не так как эта… Но тут она позвонила. Мгновенно оделся и выбежал в холод. Закинули удочку: ну, понеслось…
Как всё одинаково, если задуматься. Но если одинаково, чем не устраивает та, первая, большая, добрая? Неужели же дело лишь в запахе? Этот запах грезился ему по утрам. Мучение. Жжёт как огнём. Прижаться лицом, слизывать, впитывать, унижение, сердце колотится, щемит промежность, страсть, сладость: в умат!
Плавно угорая, ждать мая. Трясясь и кожу на пальцах кусая. Любовь? На слепой простыне измождённое тело трепещет, и, пряно потея, в дыхании надрывном, еще, и еще, и еще – до мозолей. Любовь? Щёки колет лобок бритый. Щель сочится как рана: зачем вынул нож? Ударь же еще! До нутра, чтоб забыть навсегда муть годов, и позор, и унылую пыль гнойных цифр.
Да, пусть, жрите меня, блядюги! Сердце? Говно! Нервов щетину – под эпилятор!
И так он лежит, связанный по рукам и ногам, и скрежещет зубами. Зубами этими можно перегрызть путы, но тощая горбатая кошка сидит на лице его и кормит своей сопливой пиздою.
И нет сил оторваться.
