|
|
Костя закрыл глаза и представил себя в теплых краях.
О краях об этих у каждого свое понятие. Каким оно было у Кости? Вспоминал ли он наливные ягодицы блондинок Гурзуфа? Скучал ли по горячим окатышам Адлера? А может, завывал ему в утренней дымке мулла, турецким паром размягчая сердце? Или бередило мозжечок прогорклое Солнце Андалусии, мерещились в глубине российских сугробов сады Альхамбры? Скучал он по понтовой Ницце — или вспоминал прокопченные стволы сосен на склоне Тейде? А возможно, как в детстве, закрыв глаза, прислушивался к шуму прибоя и смеху ребятни у причала Евпатории?…
Костя открыл глаза.
Костер разгорелся ярче. Сучья хрустели, сплевывая на снег шипящими искрами. Вороватый лес посапывал ночными сквозняками, топорщился усами ветвей.
Валера, сидевший напротив, налил рюмку.
Митя, отошедший отлить, вдыхал остужающий воздух.
— А и правда: пёздо зимой в лесу! — не удержавшись, просиял Костя.
— Особенно ночью! — поднял палец Валера.
— А я вам что говорил, дундуки! — подсел к друзьям Митя, намазывая горчицей хлеб, — вы с тёлками на каток хотели, где народу тьма, и сортиры грязнющие… Я ж вам реальную альтернативу предложил, а вы: отстой твоя дача… Видите теперь, что не отстой? Видите?
— А то ж, — степенно хмыкнул Валера, поднимая стопку.
— Вышак, в натуре, — серьезно сознался Костя.
Водка обожгла гортань; огуречные слёзы слились со слюною.
Зачем?
Давно я не пил водки, что ли? — думалось Косте, когда пережевывал он мясные волокна, — давно не бушевал, что ли? возомнил себя богом? праведником? бесом? кем себя возомнил? Какая роль мне всех отрадней? Да, все мы здесь актёры, и многие стараются, не щадя живота. Но кто будет рукоплескать нам, когда упадет занавес? Букеты каких цветов полетят в наши высушенные временем лица?
— Ну, а ты, Валер, что про всё это думаешь? — прервал молчание Митя, сцеживая в кружку рассол.
— Про что? Про Джона и его команду?
— Ну, ясен красен… а про кого мы сейчас говорили?
— Честно, ребят… не знаю. — Валера вынул папиросу, выдул табачную пробку.
— Мнение у тебя должно быть какое-то… — разглядывал Сатурн Костя.
— От, докопались… ну, ребят… если честно, не нравится мне этот Джон. И компания его не нравится. И не потому, что они заразные… а по какой-то другой причине, которую я ощущаю, но не могу словами выразить! — Валера рассмеялся и развел руками, — И я бы вам предложил ребятишек этих — гасить! Пока еще не поздно. Помните, когда Лёха заболел? И привел этого Джона в клуб? А Костик сразу сказал, что знает этого Джона. Что он у него в машине ехал, и об дверь оцарапался. Что Джон — разносчик заразы. Помните? И кто Костика послушал? А пидор этот открыл тут свою коммерцию, стал на наркоте бизнес делать… И твоя, Мить, сестра вовсю затусила с ним, хотя ей нравятся чернявые и высокие… Ну, ладно, давайте выпьем…
…
— Вот… И я говорю: как клуб-то наш по пизде пошел! Борька заболел, помните?
— А следом — Кондрат и Ясень, — кивнул Костя, нюхая пальцы.
— Так вот, — продолжал Валера, — я тогда просто не понимал, что к чему… пока Костик не спросил меня: откуда мне известно, что Джон — какой-то там родственник Гургена? Только со слов Лёхи? И вообще, кто такой Гурген, чтобы его мутанты расхаживали по нашей территории?
— Вот именно! — кивнул Митя.
— Да ладно вам… — Костик передал папиросу Валере, — дело ведь не в Гургене. И даже не в Худайбердыеве. Дело, в первую очередь, в нас самих. Мы проебали наш клуб. За очень небольшие деньги. И теперь там, где раньше крепли наши дух и тело, они открыли танцпол для блядей; а там, где раньше стояли наши знамена, теперь продают нарокоту и гондоны.
— Развели нас как лохов, — разлил водку Митя, — они в этом деле — профи… ваши не пляшут, что ты… Но, спрашивается: до каких пор мы, гордые, млин, одиночки, собираемся это терпеть?
— Ты чего предлагаешь? Восстать, что ли? — пьяно усмехнулся Валера.
— А у нас есть альтернативы? — посмотрел на него Костя.
— Нет, ребят… ну, это как-то не эстетично, я не знаю… — Валера поморщился, — не мой стиль. Что мы — гопники какие-то, что ли?
— А ты что предлагаешь? Подать на них в суд? — ощерился Митя.
— Да какой к матери суд… все суды давно куплены… включая так называемый Высший…
— А если собраться всем вместе…
— И чего? Навалять им люлей? — Валера пошевелил кочергой дрова, — Нет… У них там охрана. И лапа в мусарне… Я предлагаю не наезжать на них. Это только будет им на руку. Короче, на провокации вестись не сметь: никаких драк и потасовок… Надо тайно выследить их и уничтожить по одиночке.
— Ты это всерьез? — спросил Костя.
— Абсолютно. У них стая пока небольшая — надо разрубить самый костяк. И она распадется по кускам, а по кускам воевать приятней, по кускам дело гораздо быстрее двигается… И сделать это, ребята, придется нам самим. Подписывать кого-то для такой затеи — западло будет.
— А ты не гонишь, Валер? Это что же выходит — не восстание? Оно и есть. Беспредел, махновщина.
— Восстание? Восстать могут рабы против хозяев. А мы — просто возвращаем своё. Пришла к тебе во двор собака. Ты бросил ей кость, а потом прогнал пинками. Мы в этой жизни никому ничем не обязаны, и никто ничем не обязан здесь нам. И поэтому мы должны быть готовы умереть каждый день… а они пусть каждый свой день превращают в похоронную процессию.
— Ну, знаешь… все мы так или иначе об этом думаем… только не всякий может осознать и сформулировать, — разлил водку Митя, — например… только очень немногие — в том числе, вы, ребята — знают, что меня по-настоящему зовут Харитоном, а Митя — это моё прозвище, потому что я вырос на рынке в Митино.
— На радиорынке? — уточнил Валера.
— Да… недалеко там… но неважно! Главное — что это нечто такое, что отличает нас с вами от этих прочих. Это — наша с вами тайна, которую каждый знает, но никто не спешит открывать. Это — что-то невысказанное, но ощущаемое в каждом жесте. Криптическое единение. Знак Рока. Жезл Неизбежности.
Они выпили.
— А завтра, кажись, похолоднее обещали, — Валера зажег кишечные газы в полах шинели, — минус 20, типа того.
— Я одного не просекаю, почему они не перемерли все?! — воскликнул Костя, кидая рюмку в костер…
— Э, ну ты потише, — Митя выкатил её из огня при помощи прутика.
— Но ведь они же больные! Они должны умереть! Или страдать, по крайней мере! А до сих пор страдаем почему-то мы! Нас вытеснили из клуба, и там теперь игровой зал, дискач, а по совместительству — бордель и нарко-шалман… Нас перестали уважать в районе. Среди нас распространяется зараза!
— Ну да… им, вон всем полагается пособие по болезни. И бабло на лечение. На это пособие и без работы прожить можно… А еще этот бизнес. Вот и жируют, падлы. А мы? А мы сосем. И долго еще будем сосать, пока не отучимся обманывать себя.
— Если это еще получится… — кивнул Валера, раздувая огонь.
— По крайней мере, мы с вами обманывать себя отучились! — поднял стопку Митя.
Выпили снова.
— Вот! — засучил рукав Валера, показывая рубец от ожога, — пусть это будет нашим тайным знаком, по которому мы будем узнавать друзей.
— Держи! — Костя обнажил шрам.
— Э, ребят… а у меня того… зажило вроде как… — Митя разглядывал кисть.
— Да ты че, зажило? Ты сколько секунд держал? — разлил водку Валера.
— Я уж не помню… А, че, какая разница? Дай зажигалку! Рекорд Костяна до сих пор так никто и не побил, так что давайте-ка я попробую… Есть часы с секундометром?
— Есть с секундной стрелкой…
— И хорошо. Будем округлять в меньшую сторону. Готов.
7.
…— Блядь, Костян… ты — молоток, конечно, что вытерпел 9. Горжусь, что сижу с тобой рядом… давайте за него: за Костю!
Выпили.
— Ребят… Я, если честно, это самое… — Костя закурил.
— Что? — Митя поднял глаза.
— Ну, в смысле, давайте зажигалку… а ты, Митяй, время засекай.
— Вот, давно бы так! — улыбнулся Валера, вытягивая bic.
9.
Костя упал набок и задышал громко, как раненный зверь.
За крышами обгоревших усадеб медленно занимался восход.
Закрыв глаза, Костя принюхивался.
Палёное мясо, вот что так пахнет.
Внезапно он встал и, утопая по колено в снегу, двинулся в поле.
— Эй, Костян! Ты в порядке? — окликнул его Валера, но Костя не повернулся.
Он довольно бодро удалялся от товарищей.
Эту странную бодрость приписал он воздействию пламени. Словно вместе с глубоким как прорва дыханием, выжгло оно прочь алкогольный дурман; спать не хотелось, голова ощущалась воздушным шариком… куда он полетит, болезный? Ветер будет рвать его, поднимая всё выше. Острые сучья будут тщетно пытаться проколоть его своими гнилыми когтями.
Его поднимет в облака, и юность скажет нам: пока!
И мы замрём на полпути, решая: спать — или идти?
Что это я гоню? — подумал Костя, выбираясь из сугроба на протоптанную кем-то тропинку: снег здесь был совсем неглубок. Но кто протоптал её? Следов не разобрать: только вмятины. До шоссе далеко. Человек ли это? Или он ступает сейчас по звериной тропе? Но что за зверь может обитать здесь? Кто из благородных животных рискнет приблизиться к железобетонному термитнику, кишащему двуногими тварями, которые рыгают, испражняются, газуют изо всей дрыщи своими бензозловонными двигателями, визжат, снуют, торчат, сношаются, и жрут, жрут, жрут — а потом газуют, газуют, газуют — педаль в пол — и да, да, трахай меня так! так! так! так!..
— Ух… — Костя опустился на корточки, поглаживая голову, — вот это вскрыло…
Он вдруг заметил, что находится на краю небольшого овражка, за впалой ладонью которого открывается вид на озеро, местами еще не замерзшее, шевелящееся, подобно миллиону прозрачных влюбленных гномов. Голенькие гномы пищат от сладострастья и ползают друг по другу, обтираясь лобками. Некоторые причмокивают, обсасывая гениталии партнеров. Другие подмахивают, насаживаясь срамом на проворные балдохи. Есть и такие, что стонут в оргазме.
— Какое необычное озеро! — воскликнул тут Костя, — вода его словно живая! Если б не зима, я искупался бы в нем… а впрочем… что мне зима! — трясясь от какого-то неестественного восторга, он стал раздеваться, складывая одежду на извлеченный из кармана полиэтиленовый пакет.
Зачем, интересно, взял я пакет в карман? Как будто знал, что придётся раздеться, и одёжу положить будет некуда… Так, стало быть, знал? Знал про озеро, и про мир изобильный знал. Так значит, сознательно вышел на эту тропу.
— Сознательно? — вслух произнес Костя, ступая босыми ногами на снег, и с матерным криком проваливаясь в ледяную воду.
Как глубоко!
Ужас хватает сердце: утону, захлебнусь… и сразу вода в рот с размаху, и задыхаешься, теряя равновесие, как от удара под дых, и падаешь, падаешь, извиваясь, не находя опоры, и мускулы сводит от ужаса: неужели — всё? неужели — здесь? неужели — сейчас?…
Он ухватился за край полыньи, но сразу же соскользнул обратно в воду. Собственные руки показались ему бледными и беспомощными… пластилиновыми какими-то… они напоминали нелепых червячков, пытающихся сопротивляться неумолимому накатыванию бревен.
Как на лесоповале.
Катятся бревна. Гремят бревна. С судорожным криком, Костя уходит под воду, и в этот момент бревно, а точнее, стволик молодой сосны тыкается ему в грудь. Обдирает грудь. Он хватается за стволик как за соломинку. Да выдержит ли соломинка?…
…неужели — всё? неужели — здесь? неужели — сейчас?…
Ничего. Пока держит.
Да кто же это вытягивает его? Девушка в искрящейся шубе! Глянь-ка, откуда здесь она?… Но как же он выйдет перед девушкой голый? Стыд какой! Срам!
…Костя выползает на снег, хватая ртом воздух… неожиданно бесстыдно и остро возбуждается и почти сразу обильно кончает себе в руки, подставив ладони лодочкой.
Девушка смеётся:
— Ну ты даешь, пацан!
Её смех прозрачен, как вода в озере.
И так же холоден.
Её глаза как две капли ртути.
— Как тебя зовут? — Изумленно спрашивает Костя, подходя к ней, и, уже не стыдясь, протягивая семя.
Она нюхает его сперму, а затем втягивает губами с протяжным звуком срщ.
Сссрррщщщ!
— Зови меня 3оей, — Говорит девушка, улыбаясь Косте, как брату и облизываясь.
Костя стоит и разглядывает.
Высокая, ладная, с копною падающих на лицо темных волос — откуда ей взяться здесь? Сочный рот, что называют рабочим. Кожа не очень чиста, но это её не портит: напротив — придает некий болезненный шарм.
— Пошли ко мне, согреешься! — властно, словно ребенка поманила 3оя.
Не ведая прежде за собой такой покорности, Костя двинул за ней, и вскоре обнаружил себя прошедшим через щель в заборе на территорию то ли больницы, то ли санатория. Перед ними возник небольшой флигель, выглядевшей пристройкой к старинному зданию; часть фасада покрывали строительные леса и зеленая сетка. Костя осознал вдруг, что до сих пор абсолютно гол, а одежда осталась у проруби… Но отчего не ощущается холод?!
— У тебя мобильник с собой? — прервала его мысли 3оя, отворяя дверь.
— С собой…
— Выключи. Тут нельзя с мобильником.
— А что это за здание?
— Морг.
— Морг? А здесь что, больница?
— Это специальный морг.
— Это как?
— Так. Тут хранят специальные трупы. Это мертвецы, которые при жизни кое-кому очень мешали, но известие о смерти которых огорчило бы многих… Это тайные мертвецы. Тайный Совет Мертвецов.
— А ты?..
— А я санитарка. Принимаю трупы. Ложись сюда.
— Куда? Я что, труп?
— Конечно. Ты ведь утонул в проруби.
— Ты же меня вытащила…
— Я тебя вытащила уже мертвого. Вернее, ты умер здесь, не приходя в сознание, но судорожно вцепившись в оглоблю, которой я хотела оглушить тебя. Короче, трюк не удался… но ты всё равно сдох, что лишний раз доказывает, что всё на свете предопределено.
Костя медленно выдохнул и лег на холодный металлический стол с раковиной для смыва. Мыслей не было. Лежать поначалу было крайне неприятно, но постепенно странное тепло разлилось по телу, и оно ощутилось вдруг мягким, словно сгусток эпоксидного клея. Костя поискал глазами 3ою, но она ушла, оставив шубу на вешалке.
Вдоль стены стояло три каталки с трупами (вернее, две с трупами, а одна пустая).
Итак, я умер, подумалось Косте. Как всё, оказывается, просто. Скоро придёт врач и вскроет меня. Что он там обнаружит — внутри?
Недоваренную любовь с проблесками зачатья? Остывшую ненависть к времени, что оставило столь мало перспектив?
Аккуратно вырежет он моё тренированное сердце, которому биться б и биться, да вот, поди ж ты… искупаться захотелось. Отчего бы тебе лучше не прыгнуть в огонь, которым ты жёг себе руки, признаваясь в любви?
Ты ведь любишь огонь. Потому что это память самых древних твоих предков. Воспоминание, преодолевшее века. Века. Задумайся. Век — это немало.
Цокая копытами, явился врач и разложил инструменты.
…Четыре поколения, горы трупов. И ураганы оргазмов, для зачатия новых, всё новых и новых, новых и новых, новых и новых… погляди на планету из космоса. Увидь эту сыпь. Живую склизкую сыпь на теле планеты. И эта сыпь шевелится. Эта сыпь — человечество.
То здесь, то там двое скорчились, терзаемые судорогой, и в стиснутом влагалище её трепещет пескариком плюющийся спермою уд. И дети, дети повсюду. Дети — наше будущее. Посмотрите в глаза вашему будущему. Пронимает?
Будущее — это Смерть. Загляните в глаза патологоанатому, деловито перебирающему ваши внутренности.
— Вот теперь смотри, новобранец… — врач разложил внутренности на подносе и стал по очереди предъявлять их выпотрошенной оболочке Константина, — Вот Киев — стручок и книгочет. Вот Москва, удалая блядь. Вот Севастополь, мощный, как берданка. Вот Таллинн, сколько в нем букв? Вот — Петербург, сел на жопу у моря. Всё это — условные названия. Им соответствует пять канонов совершенства, которые ты должен постичь, прежде чем волен будешь выбирать место своего будущего поселения.
— Это что, в смысле, рай или ад? — спросил кожей Костя.
— Не только. Еще миллиарды миров. Столь же обширных и сложных. И миллиарды противостояний, равновесий и уз. Имеешь ли ты понятие хотя бы о двух из них, которые упомянул только что?
— Да не особо…
— Вот то-то же… ладно. Приступим к обучению немедленно. Прежде всего, я должен заменить тебе внутренности. Вот Киев, иначе называемый «куницей», мы удлиним его медной проволокой. Ему соответствует струя телеграфа, на бреющем полете уходящая в лоно. И не Москва здесь виновата. Потому что Москвы скоро не будет. Она смирна, и поэтому не капризна. Она вон у нас какая. Не то, что Севастополь. Запоминаешь?
— А зачем мне запоминать это?
— Потому что заговоры внутренностей служат оружием в руках ищущего. Это заговоры Тайного Совета Мертвецов.
— А можно какие-нибудь заговоры без участия названий городов? — спросил Костя остатками глаз, — уж больно я в географии путаюсь…
— Хорошо, вот тебе заговор ментовской ноги. Это не то, что ты думаешь, когда говоришь о ментах. Это не то, что ты дуешь в туалете, выпуская дым в вентилятор. Это не присказка и не уловка. Не загадка, не замутка, не просказейка. Её рассказывали, когда было ясно, и люди были молодыми. На поляну выходили девицы. Пряча прыщи и гнилые зубы, выходили девицы на поляну. И юноши выходили им навстречу. Выпячивая лобки и клацая клыками, выходили им навстречу юноши. И каждый юноша думал: всех переебу. И сердце его колотилось, и руки потели от вожделения. Но не таковы были девицы. Они не хотели, чтобы юноши имели их по очереди, создавая суматоху и путаницу. Они хотели, чтобы ёб их кто-то один, потому что так надежнее. Потому что тогда легко будет разобраться, кому не хватает девушки, а кому парня, и все бы разошлись по парам, или одолжили бы кого-то друг у друга, если захочется. А когда все ебутся со всеми — это энтропия, безволие, хаос и вялый конец мечты. И многим девицам удалось приучить к себе парня. И часто рождались дети. Но карапузы создают много шума, так что мы покажем им ментовскую ногу, чтобы они созерцали её, как откровение. Голую ногу женщины-мента. Молодой девицы-ментовчихи. Жилистую такую, белую, с неряшливо сбритыми волосками и натоптышами на гибкой запревшей ступне. Вот таков он, заговор ментовской ступни. Ну, запомнил, что ли?
— Ну… только в общих чертах… — потупился Костя, — может, я записывать за вами буду? А то не запомню.
— Запомнишь. Еще как запомнишь. Смерть научит так, как жизнь не учила. Этот заговор ментовской ноги используется для того, чтобы противник замер в оцепенении и смотрел в одну точку. Это работает как наведенный транс. Супостат залипает. Как ты сейчас залип.
— Но я не залип! — вздрогнул простатой Костя, — С чего бы это?
— Хорошо. Я же не настаиваю. Ладно, я тебя зашил, ты теперь можешь предстать перед Мамочкой.
— А кто эта Мамочка? — Костя встал и прошелся по линолеуму. Тело не ощущалось. Зато обзор увеличился чуть ли не вдвое. Это поначалу дезориентировало.
— Мамочка — это сладкая девка, которая возвращает ощущение тела, — пояснил врач, выбрасывая перчатки и приступая к мытью рук, — тело важно: потому что в нем содержится твой код. Код доступа к миру. Этот код у каждого свой. Некоторые еще называют его душой, и приписывают ему мифические свойства. Но это просто код. Он похож на штрих-код, который проставлен на магазинной этикетке, только гораздо сложнее. Впрочем, не всегда — бывает и проще. Твоего имени больше не существует. Запомни свой инвентарный номер — 6659671. Я проставил его черным маркером на твоей правой лодыжке. Кости больше нет. Ты должен получить тело заново. А когда получишь, сам его заново назовешь.
— А номер тогда зачем?
— На тот случай, если опять потеряешь. А сейчас ты должен приласкать Мамочку, чтобы снова ощутить свое тело.
— Она что, уродливая какая-нибудь? — Спросил поясницей 6659671, двигаясь за врачом по восходящему коридору.
— Почему уродливая? Очень даже симпатичная. Да ты ж её видел — она тебя сюда и привела…
— Так это — 3оя?
— Это уж твое дело, как её называть. Можешь называть 3оей. Можешь Пупсиком. Можешь Кисой. Можешь Лапулей. Можешь Птичкой. Я называю — Мамочкой. Ты — называй, как хочешь, — он открыл дверь и протолкнул 6659671 в ярко освещенную залу с высокими потолками и стенами, обтянутыми красным шелком.
Девушка сидела на столе, кутаясь в медицинский халат и вытянув пальцы ног в сторону вошедших (туфли стояли на столе рядом). Насколько заметил 6659671, бельё под халатом отсутствовало. По периметру стола торчали микрофоны с красными светодиодами. Помимо микрофонов, девушки и туфлей, на столе находились 4 бутылки "боржоми" и тускло блестевший предмет, при ближайшем рассмотрении оказавшийся мясорубкой.
— Это — Красная Комната, — пояснил врач, — здесь ты должен встретиться с Мамочкой, чтобы обрести тело, а затем навсегда оставить её.
— Но почему оставить? — изумился 6659671, пытаясь вспомнить горячее окоченение эрекции.
— Можешь не оставлять. Но тогда останешься с ней здесь навсегда. Из Красной Комнаты теперь выход только для двоих. Сколько вошло — столько и вышло, и никак иначе. Ну, а я вас сейчас покидаю. Так что, выйти из комнаты сможет только один. Во всяком случае, пока сюда не заглянет кто-нибудь еще. Но, поверь мне, сие случается столь редко, что уже не кажется правдой.
— А ты не мог бы подождать, пока я… ну, это самое?.. — доверительно обратился к нему 6659671.
— Нет, извини… меня работа ждет.
— Работа?.. На, возьми вот свою работу! — 6659671 ухватил мясорубку и несколькими неистовыми ударами размозжил патологоанатому череп.
С неясным восторгом он ощутил стук своего сердца.
Что он совершил только что? Неужели…
— Иди ко мне… — девушка скинула халат и поманила промежностью.
— Теперь мы сможем выйти отсюда вдвоем! — улыбнулся ей 6659671, махнув рукой в сторону двери.
— Иди ко мне, я тебя хочу! — повторила 3оя, медленно извиваясь и поглаживая обеими руками бёдра и низ живота.
6659671 застыл: оторопь сковала его. Но вот взгляд остановился на маслянистой щели, зовущей из-под повлажневших пальцев. Вот ощутил он знакомую щекотку, с которой прокладывает себе путь кровь, гонимая неутомимым насосом. Вот воздух формалиновым сквозняком заполнил его грудь, как портвейн заполняет стакан. Вот рука — он сжал её, наслаждаясь послушными мускулами. Вот он приблизился и встал на колени.
Нос втягивает запах женщины. Запах ног, особенно пряный у пальцев. Стойкий аромат лобка и бриз сочащейся вульвы; загадочный дымок ануса и тихий лепет пупка. Дух подмышек — сочный, хмельной, завораживающий.
Он попробовал на вкус её слюни. И пятки. И пальцы на ногах — каждый в отдельности. И слизывал он нектар её щели, нежной, как мясо краба. И загонял он в неё свой напружиненный уд, рыча от страсти и ударяя правым резцом в белую ветку ключицы.
— Тише! Ты укусил меня, животное… — она отпихнула его в лицо ладонью.
— Сопротивляешься? Ты мне сопротивляешься? — 6659671 ухватил её за ноги, упёрся в самую матку, — Ах ты, маленькая дрянь…
— Ах… Да… Да… Да… — вздыхала она, подмахивая.
Вот они сплелись и заметались, распаляясь в неистовом танце.
Вот ритм этого танца ускорился, относя их всё ближе к Развязке.
Вот закричали они вдвоем в один голос, и вывернула тела их Изначальная Судорога.
И звёзды светили им прямо в глаза.
В детстве 6659671 стеснялся произносить слово «любовь», а, тем более, «люблю». При звуках этого слова ему становилось стыдно: словно его вынуждают к публичному показу гениталий. Любовь — это что-то бесконечно свое, настолько интимное и оберегаемое от всех и вся, что даже говорить об этом вслух возможно было лишь в самых исключительных случаях: например, перед смертельной схваткой.
Чувство, которое сильнее смерти: так ли часто мы произносим слово «смерть»? Так ли часто вспоминаем о ней в минуты победных шествий?
Хотя они с Мариной жили вместе почти полтора года, 6659671 ни разу не говорил ей подобных слов. Опасался её невнятной реакции. Опасался испортить то, что глубоко внутри…
— Вот тебе и первая отметина… — 3оя нежно провела языком по шву от вскрытия, что тянулся по его торсу от паха до горла.
— Это что, навсегда? — 6659671 пришел в себя и пощупал шрам пальцем.
— Пока цела твоя плоть. Расстроился?
— Да нет, ничего… ничего… — улыбнулся 6659671, — от этого никто не застрахован. С каждым может случиться. Зато мы с тобой, 3оя, сейчас рванем на волю. Из Красной Комнаты — вон!
— Но… — девушка испуганно побледнела, — я никогда не выходила из Красной Комнаты… я не знаю, что там, в том мире за дверью.
— Брось! Ты же сама вытащила меня из проруби! Разве забыла? Это ведь было у озера в лесу, а не здесь.
— Ты не понимаешь… — 3оя вытерла промежность халатом, — Красная Комната не кончается за порогом. Она всегда с тобой. Ты хочешь выйти из неё, и забрать меня? А ты готов к тому, что там встретишь? Может, там нам придется расстаться? Так что, может лучше остаться здесь, вдвоем, и жить в любви и согласии? Возможно, у нас будут дети… — с нежной улыбкой она взяла мясорубку и повертела ручкой.
— Возможно… — задумался 6659671, — но ты не беспокойся: мы от них быстро избавимся.
— Что ты такое несешь, дебил? И ты думаешь, после таких слов я с тобой куда-нибудь пойду?
— А ты думаешь, я стану тебя спрашивать? — усмехнулся 6659671, и, ухватив 3ою поперек лобка, умело взвалил на плечи.
— А ну, пусти сейчас же, придурок! — вцепилась в него она, но 6659671 лишь рассмеялся, распахивая ударом ноги двери — и оказываясь на обширном железобетонном помосте, возвышающемся посреди покрытой сиреневыми барханами пустыни.
…— А ты говоришь… — 6659671 застыл, пораженный столь странным пейзажем.
Он приблизился к краю площадки и с сомнением поглядел вниз. Девушка на плечах его вздрагивала от приступов истеричного смеха.
— Чего гогочешь, дура? — 6659671 чуть повернул голову.
— Милый… как я тебе благодарна…
Теперь она плачет?..
— За что же?
— За то, что вывел из Красной Комнаты.
— А… говно-вопрос, это мы запросто, — 6659671 подмигнул самому себе, — из Красной Комнаты мы вышли, а дальше-то что делать?
— Для начала поставь меня на пол. — попросила она, вытирая ладонями слезы.
Что было делать, он поставил её.
С минуту они смотрели друг на друга.
— Теперь ты можешь назвать свое тело заново, — улыбнулась 3оя, — только особо не выдумывай… бери простое какое-нибудь, легко запоминающееся… иначе потом заморочишься. Уж поверь мне, старой партизанке.
— Жбан, — предложил 6659671, — как тебе такое имя?
— Жбан? Да ну… гопник какой-то…
— Ну, хорошо… Ербило.
— Это получше, но чересчур агрессивно как-—то… неприятности будет притягивать. Ербило. Поспокойней что-то…
— Гострягус, — предложил 6659671.
— Эстонец что ли? Или омар. Мне как-то не очень…
— Мончефрокс.
— Ублюдок какой-то… немецкий, или даже еврейский дебил.
— Глушбат.
— Ну, это позвучней, пожалуй.
— Дристоглот.
— Еще лучше.
— Рангомягль.
— Совсем хорошо. Но чересчур насыщенно, мне кажется. Будет тянуть, тормозить. Рангомягль — тормоз…
— Кузьмарь?
— Нормально. Даже очень хорошо…
— Румбо.
— О! То, что надо! На этом и остановимся. Румбо. Теперь ты — Румбо. Это такой «Рэмбо наоборот». Как раз про тебя. Теперь ты не просто 6659671. Теперь ты Румбо, номер кузова 6659671.
— Мощь! Биоробот!
— Не тешь себя иллюзиями, биоробот: страдают все одинаково.
— А я разве тешу…
— Ну, ладно… пока, — улыбнулась 3оя, — твоя дорога теперь туда, в Сиреневую Пыль… а мне пора возвращаться.
— Возвращаться? В Красную Комнату? — Румбо схватил её за плечи.
Эти плечи сжимал он точно так вот с полчаса назад: с такой же искреннею страстью.
— А куда же мне вернуться еще? — она посмотрела ему прямо в глаза, и сердце его сглотнуло.
— Но… ты же только что благодарила меня, что я вывел тебя оттуда!
— Конечно. И сейчас благодарю. Я благодарна всем мужчинам, которые позволили мне хотя бы на несколько мгновений выйти из Комнаты. Но Женский Страх сильнее, и я теперь должна вернуться. А иначе, кто будет встречать вас, новых героев на пути в бездну?
— Но… так не может длиться вечно! — опустил руки Румбо, — пройдет время, ты состаришься… а герои любят молодое мясо!…
— Как бы там ни было, я должна исполнить свой долг… а когда мое время истечет, другая пусть сменит меня. А ты, коли такой жалостливый, не зайдешь ли за мной в тот неприятный час?
— Зайду. Даю слово.
— Ой, врешь… — прошептала она, не распуская улыбки.
— Вот дерьмо… не хочу показаться нескромным… но какого хрена я должен это терпеть?..
— Терпеть что?
— Что ты уходишь. Я хочу, чтобы ты осталась, слышишь? Страсть к тебе — теперь моё единственное оружие. Не я выбирал его, но и выхода иного мне нет… тфу, ты, пошлость какая-то… Знаешь, мне всегда недоставало собеседника, чтобы высказаться… У тебя бывало такое, что ты выкладываешь душу перед человеком, и он вроде слушает, но ты смотришь на него, и понимаешь: а ни хера он не слышит! А из вежливости делает вид, что слушает… Почему для того, чтобы высказать друг другу сокровенное, мы должны ужираться, как свиньи? Почему вы, женщины, ведете себя, будто паучихи, заманивающие добычу в липкую сеть влагалища? Почему мы вымираем день ото дня, объясни мне! Почему мы блюем, а кто-то — ест картофельные чипсы? Почему мы говорим, а они не слышат? Почему мы чужие друг другу??..
— Успокойся… ты что? — она погладила его по щеке, словно мать, — Всё хорошо… всё будет хорошо, поверь мне. Просто сейчас нам надо расстаться.
— Навсегда?
— Откуда мне знать… — 3оя отступала, не сводя с Румбо глаз, — может быть, когда-нибудь встретимся… если снова зайдешь в Красную Комнату.
 |
оглавление | master@pepka.ru |
 |