|
|
Итак, один.
В конце концов, жизнь на этом не кончена. Надо поскорее стряхнуть жалость к себе, и чем-то заняться. Исследовать эту сиреневую пустыню внизу. Да. Немедленно.
Он подошел к бетонному краю.
Прежде всего, найти способ туда спуститься. Прыгать высоковато. Травмы сейчас не нужны.
Побродив по площадке, Румбо обнаружил у дверей в углу дюралевого сплава приставную лестницу. Узкие её перекладины покрывал выпуклый узор, напоминавший руническое письмо.
— Удача со мной! — находка приятно возбудила его.
Он опустил лестницу вниз и, развернувшись, слез по ступеням.
Разочарование сдавило вдруг мозг.
В этом разочаровании присутствовал какой-то мистический страх. Или… хотя, при чем тут мистика? Просто число разочарований, которые суждено пережить нам, не бесконечно. И каждое новое приближает последнее — и может им оказаться.
Но к чему этот мрак? Отчего оказался он в состоянии депрессивного ступора? Возможно, это просто реакция на бурное совокупление?
Румбо присел на корточки и зачерпнул рукой грунт, напоминающий пыль. Серебристая, с оттенком сирени, она при ближайшем рассмотрении оказалась порошком, столь мелким, что иная модница смогла бы припудрить им щеки, чтобы они стали сиреневыми, как у покойника.
Откуда эта мода на покойников ныне? Пришла из прошлого, из разлагающихся останков тысячелетних царств? А что произошло с теми, кто тогда выжил, вот бы узнать. Оглядеть бы их жизнь ловким оком компьютера, подсчитать вероятность: есть ли у нас еще шанс? Стать юркими, как амебы. Разрушительными, как смерч. Стойкими, как саранча.
Где мой прадед крокодил? Где прабабка рысь? Пора слать за ними гонцов: нелегкое испытание предстоит мне. Пусть же память генов поможет мне выстоять, и простоять до конца — до того самого, который у каждого свой, свой, свой, свой, но обязательно есть — и никому его не избегнуть.
Но поскольку множество людей умирает тихо и без истерик, мы позволяем себе надеяться, что всё случится внезапно и до омерзенья легко.
Как пьяный нырок в ледяную прорубь.
Или надеетесь вы жить вечно?
Торопитесь. С прощальным шипением поезд стронул колеса.
— Уф, ссука… какая она, эта пыль! — вскрикнул Румбо, хлеща себя по лицу в желании вернуть былую трезвость.
Заморочился он Пылью Сиреневой, перхотью трупной, струпом мертвячьим; забыл прадеда-крокодила с прабабкой-рысью.
Дабы рассеять засосавшую панику, ухватил было лестницу — рвануть наверх обратно — когда к ужасу своему увидел, что бетонная стена помоста за спиною его исчезла, и теперь маячит еле где-то вдалеке, в сиреневом мареве.
И возопил в отчаянии Румбо, и дошло до него, что слои Сиреневой Пыли перемещаются друг относительно друга, как океанские течения — и одно из таких течений унесло его от Красной Комнаты и влечет сейчас куда-то по пустыне серебряных струпьев.
Он попытался бежать, но ноги мигом увязли. Перемещаться здесь приходилось медленно, плавно извиваясь и балансируя: при малейшем рывке или ускорении проклятая пыль обращалась зыбучим песком. Более или менее быстро выходило только ползать. Тут-то и пригодились навыки предка-крокодила.
Румбо стал переползать поперек течения пыли, пытаясь поймать поток, который отнес бы его обратно. Приставную лестницу держал при себе для случайной надобности. Ползти голышом с лестницей на спине — удовольствие не из приятных, тем более — ползти в неизвестность. Пыль раздирала носоглотку, слепила, сбивала дыхание.
Он рычал, полз и сплёвывал.
Сплёвывал, полз и рычал.
Вдруг по левую руку увидал он нечто, напоминающее телефонную будку.
Аккуратными перекатами, не выпуская лестницу, подплыл к непонятной постройке, мечтая об одном: зацепиться.
Лестница и в этом помогла ему.
И вот он стоит на твердом полу, хотя неясно, покоится ли эта «будка» на месте, или же перемещается по пустыне, влекомая пылью.
Прежде всего: телефона здесь нет.
Румбо повертелся на месте, прислонив лестницу к стене.
Больше всего это напоминает кабину лифта. Тем более, что на стене имеется пульт. И зеркало.
Он поглядел на себя. Вид неважнецкий: абсолютно все волосы выпали; торс покрывает восковая бледность — и змеится кривыми стежками шов от вскрытия.
— Нажать, что ли, кнопки… — сплюнул крошево запавших зубов Румбо.
Чего тут думать? На пульте их всего две: черная и белая. На черной половине — белая кнопка, на белой — черная: круглый пульт раскрашен под монаду «инь-ян».
Рассудив, что лифты перемещаются в вертикальной плоскости, Румбо предположил, что кнопки означают соответствующие направления. Ехать вниз по понятным причинам не хочется. Что ж… над потолком кабина продолжения не имеет… значит ли это, что выше, чем он сейчас, кабина подняться не может? Что, если находящаяся под полом стальная опора будет выдвигать её выше: не даром здесь крыша прозрачная… К чёрту: мешкать можно до бесконечности… Румбо почесал мошонку, зажмурился и нащупал кнопку.
Сразу открыл глаза.
Ничего не произошло.
— Не работает? — Румбо надавил сильнее, стал по очереди нажимать обе.
Вдруг он осознал, что при нажатии на белую кнопку сиреневое поле вокруг как бы становится красным, а при нажатии на черную — явно синеет. Эта игра цвета напоминала мигание осветительных прожекторов.
Он давил и давил кнопки, и мир вокруг него переливался всеми цветами радуги. Глаза давно замутило сиреневым, так что вскоре Румбо вообще перестал различать цвета, и не был уверен даже, является ли чёрное белым, а белое — чёрным.
Голова раскалывалась, горькая рвота подступила к горлу. Он уже оставил в покое кнопки, но окружающее пространство продолжало мерцать всё ярче, и мерцание это сопровождалось ритмичным неистовым гулом, шедшим из глубины.
— Бежать отсюда! Помоги мне, прабабушка-рысь! — вскрикнул Румбо и, собрав с прокисшего мозга последние капли воли, подхватил лестницу и бросился вон.
Он забыл, что Сиреневая Пыль засасывает.
И чудо: только забыв об этом, он обрел под ногами твердость!
Сначала, опьянев от этой новой свободы, он помчался не разбирая пути, но потом решил передохнуть, чтобы осмотреться и сориентироваться.
Лишь успев краем глаза заметить, что временное убежище провалилось в пучину, тотчас обнаружил страшное: его начинало засасывать при замедлении темпа, а решив остановиться, он едва не ушел в пыль по пояс.
Румбо метнулся вперёд что есть мочи, не до конца осознав еще смертельную опасность: бежать в таком темпе сил хватит еще не долее минуты, а затем он упадет замертво, и пыль поглотит его.
Инстинктивно отбросил лестницу, и тот час заметил: она не тонет!
Сделав резкий крюк, подбежал к лестнице и, прыгнув, вцепился в неё руками. Пыль накрыла с головой: он завизжал и единой судорогой исторг из заднего прохода собственные перегнившие внутренности.
Но лестница держала: вытолкнула Румбо на поверхность и, подобно надувному матрацу, заскользила по течению.
— В который раз выручаешь меня, милая! — толком не отдышавшись, он покрыл плоть лестницы неистовыми поцелуями.
Аккуратно вытянув тело наверх, распластался на животе вдоль дюралевых реек; отдыхал, отвернув лицо в сторону, сморкаясь и вычищая веки от мерзкого порошка.
Но что это?! Не может быть…
Удача!! Вероятно, течение развернуло его, и теперь прямо по курсу Румбо ясно видел бетонный выступ, с которого он — теперь, кажется, вечность назад — не к месту спустился.
Попробовал грести в пыли, и у него получилось (правда, пыль мгновенно набилась в легкие, вызвав приступ раздирающего кашля). К тому же онемели вдруг руки, и страшно зачесались вены.
Но Румбо забыл об усталости.
Вот она цель: уже близко.
Кто это сидит, свесив ноги, там, справа? Неужели…
— 3о-оя!! — изодранной глоткой выхрипел Румбо, — 3оя! 3оя! Помоги мне!!
Она приподнялась и медленно прошлась вдоль кромки:
— А, это ты… опять тонешь, и хочешь, чтобы я опять спасла тебя? — прежняя теплота исчезла из голоса.
— 3оя!! Прошу тебя!! — Румбо натужено вытянул шею.
Она оценивающе оглядела его сверху, жуя рыгли-сперминт.
— Ладно, хер с тобой… давай сюда свою лестницу, — 3оя присела над обрывом на корточки, — я подхвачу и буду держать, а ты подтягивайся!
Он соскользнул в пыль и стал барахтаться, пытаясь поднять лестницу над головой.
Она стала безмерно тяжелая. Пыль то и дело относила его в сторону, и всякий раз Румбо вынужден был начинать заново, поскольку 3оя не двигалась с места. Предел был близок.
— Иди ко мне, сука!! — просипел из-под выступа Румбо, и 3оя пошла, но с такой
медлительностью, что едва ли позволяла ему восстановить дыхание.
Он решил собрать силы для последнего отчаянного рывка.
Легко это сказать: собрать силы. Для последнего. Отчаянного.
А как быть, если силы эти, по всему видно, кончились?
…Почти теряя сознание, Румбо ткнул лестницу ей под ноги.
— Ай, урод… оцарапал! — девушка на мгновенье скривилась, но затем проворно ухватила ступеньку, впившись в неё руками.
И с такой же неистовой силой впился острый край в её пальцы.
— Лезь, блядь, быстрее… руки больно! — заорала 3оя, обильно потея.
Но Румбо мог лишь висеть: на большее не оставалось мóчи.
Бессильно рыча, он вцепился в дюралевую планку зубами, позабыв, что зубов давно нет.
Но десна не соскользнули.
Не может быть! У него растут новые зубы?
Как бы там ни было, челюсти держат, словно шурупами вкручены.
Так, закусив ступеньку, Румбо расслаблял трясущиеся от напруги руки. Вот когда пригодились бы занятия с гирей, на которые подбивал его Митя! Но Румбо не слушал Митю, ибо, как и любой в этом возрасте, наивно полагал, что вся жизнь впереди.
Как бы не так.
— Румбец! Лезь, а то я щас брошу! — стиснув зубы, прорычала 3оя.
Он подлез, вцепился в неё руками, брыкаясь, подтягиваясь, сбивая кожу о бетонный бордюр — и вот вылез, наконец, повалился наземь, хрипя искореженным ртом.
— Бляха-муха… а она не тонет! — девушка с интересом посмотрела на лестницу, которая, будучи приставлена к краю, стояла, как вкопанная, словно приглашая обратно.
— Эта лесенка жизнь мне спасла… — подползая, едва не прослезился Румбо.
— Да брось ты, жизнь спасла… вон она стоит тут как тут... Кто-нибудь увидит и решит спуститься… и писец ему тогда! — 3оя хулигански хохотнула.
— Но ты же предупредишь его? — поднял голову Румбо.
— А что толку? Я и тебя предупреждала, однако же, ты не послушал… так отчего ты решил, что другой послушает?
— Ты? Ты меня предупреждала?! Когда это?
— Забыл, как я говорила: давай лучше останемся в Красной Комнате — неизвестно, что ждет за дверью.
— А если теперь… я передумал?
— Чего передумал?
— Если я хочу вернуться к тебе?
— Хех… теперь уж поздно. Ты можешь вернуться в Красную Комнату, только если кто-то вывел тебя оттуда: как это сделал со мною ты. Поэтому я — могу вернуться. А тому, кто вышел по собственной воле, назад дороги нет.
— Но ты… так до сих пор и не вернулась туда?
— Почему не вернулась? Вернулась. Я же объясняла тебе: Красная Комната не кончается за порогом. Она всегда с тобой. Как любовь. Но ты от любви моей отказался: кого же винить теперь в этом?
— Прости…
— За что прощать? Пока ты барахтался в Сиреневой Пыли, очередной воздыхатель уже успел вынести меня на руках к обрыву…
— Врешь!
— Падлой буду. Вот буквально только что.
— И где же он?
— Где… в Караганде… — она многозначительно посмотрела вниз, отряхнулась и, покачивая бедрами, скрылась за дверью.
Эта «Караганда» так неприятно покоробила Румбо, что он какое-то время тупо смотрел перед собой, даже не задумываясь о том, что снова остался один. Наконец, осознав это, побрел к двери.
По дороге взгляд упал на собственную грудь и обнаружил новую отметину: шов от вскрытия пересекали теперь вдавленные полосы узоров, впечатавшиеся в плоть, когда прижимался он к лестнице, желая обрести опору.
А вот и дверь.
Когда он ногой распахнул её, вынося на спине женщину, дверь подалась как картонная. Теперь, при ближайшем осмотре, она оказалась стальной, и зловеще тяжелой на вид.
Что если попытаться снова открыть её?
Красная Комната ведь никуда не делась: она была там!
Румбо подналег на дверь, отворил и вошел.
Он очутился в продолговатом помещении без мебели с тусклой лампой и маленьким окном под потолком. Стекла в окне не было, но частая решетка почти полностью перекрывала видимость. Под окном спиной к Румбо стоял человек в мундире. При появлении Румбо, он развернулся. Сухощав, приземист. Землистое лицо с парой узко поставленных, словно выцветших глаз. Ботинки какие-то странные… копыта, что ли?
— Документики ваши попрошу! — явственно вымолвило копытное, приближаясь и протягивая словно для подаяния мозолистую длань.
— Чего… — язык повернулся с трудом.
Облик урода в мундире будил в Румбо странное чувство узнавания: словно стучал в дверь памяти, дергал ручку, но та не поддавалась.
Он точно видел его; притом, видел недавно… но где?
— Документы попрошу! — в голосе мутанта клацнула сталь браслетов.
— Какие документы, командир… — Румбо устало сощурился, — я ж голый. К тому же, давно уже мертв… Меня зовут Румбо. Номер кузова — 6659671 — на ноге посмотри…
— Раз ксивы нет, придется задержать до выяснения, — развел руками служивый и, ловко оттеснив Румбо корпусом, выскользнул в приоткрытую створу, лязгнув снаружи засовом.
Затихающее цоканье.
Заперт.
Оцепенел на миг.
Затем бросился на стальную стену, ударив в неё всем телом.
Без толку.
Даже не шелохнулась.
Постоял с минуту, а затем истерический смех раненым вороном забился в опустевшей груди.
Что же это за кошмар, и где конец ему?!
Хотел вернуться домой, а вернулся в застенок.
Но разве Красная Комната не обещала стать его застенком?
Хотя… это был такой сладкий застенок… не следовало ли из двух зол выбрать
меньшее?
Но не так ли поступал он всякий раз до сих пор? Не слишком ли часто подавлял в себе протест, волю к сопротивлению? Не вошло ли у него в привычку вслушиваться в нашептывания малодушных фобий, вместо того, чтобы смело и яростно жить без тени сомнения?
— Жить, просто жить: неужели это так сложно? Так ли уж необходимы для этого понты и удобства, которыми мы себя окружаем? Так ли тяжка эта ноша, что стремимся мы сесть в инвалидное кресло, не попробовав сделать и шаг? — шептал Румбо, запрокинув голову и глядя в просветы меж прутьев, — эх, нет со мной моей лестницы: ни то подобрался б к окну, да поглядел: может, не так и прочна решетка?
Словно в ответ позади лязгнуло, и двое здоровяков в спецовках ввалились в камеру. На лице первого отсутствовала кожа: влажное, сочащееся кровью, оно напоминало ощипанную курицу. Череп второго не имел неровностей и являл собой шелушащийся кожаный шар без намека на присущие млекопитающим органы.
Не говоря ни слова, Румбо с разворота врезал ему в мочевой пузырь пяткой.
Мясолицый напрыгнул сбоку, захватив голову, пустил в ход колени. Румбо подхватил было бедро, когда страшный удар обрушился сзади. «Только не падать!» — успел подумать он, когда второй удар выключил в голове свет.
Разлепил веки, услышав свой номер.
Человек в мундире сидел перед ним.
К мундиру этому Румбо уже привык, и не обращал теперь внимания. А под мундиром — под мундиром прятался тот, кого Румбо успел уже узнать накоротке и кому размозжил не так давно мясорубкой череп.
— Доктор… — улыбнулся Румбо, ощущая во рту привкус крови и с трудом двигая челюстью.
Боли вроде не чувствуется, хотя по башке получил будь здоров…
— Доктор, вы по совместительству еще и анестезиолог? — ощерился Румбо, пытаясь пошевелить затянутыми в смирительную рубашку руками.
Ощущения жуткие. Затянуто так, что плечи хрустят. Грудь сдавлена. Кажется, вот-вот порвутся суставные сумки. Паническое желание выпутаться — аж трясёт всего.
— Кто, я? — врач в мундире посмотрел на часы, — нет, дорогой: я тут не при делах… ты сам себе анестезиолог. Догоняешь?
— Не очень… По какому праву задержан? В чем обвиняюсь?
— Вед ми ны в чом, ни вынаваты! — картинно отозвался доктор, имитируя горский акцент. — Вы, дорогой мой, — продолжал он минутой позже, переходя на человечью речь, — обвиняетесь в том, что убили мясорубкой патологоанатома.
— Шутить изволите… — не поверил Румбо, — вы чего накурились, доктор?
— Чего накурился?..
— Да ведь вы и есть — патологоанатом!
— Я — патологоанатом?
— Ну да…
— Милый, да ты соображаешь, вообще, что говоришь?.. сейчас скажу Лёхе и Нересту, они тебе башку электрошоком прожарят… я — патологоанатом? Подумать только… а почему сразу — не Главвампир? Я, милейший, имени своего никогда не скрывал, и не скрываю. Меня зовут Ефим Тимофеевич Дрозд. Да… И вечен в атмосфере мой рост.
— А, ну да, я понял… — Румбо поморщился, — это не то, что ты думаешь, когда говоришь о ментах. Это не то, что ты дуешь в туалете, выпуская дым в вентилятор. Это не присказка и не уловка. Не загадка, не замутка, и не просказейка. Её рассказывали, когда было ясно, и люди были молоды. Выходили девки на поляну. Пряча прыщи и гнилые зубы, выходили они на поляну. И юноши выбегали им навстречу. Выпячивая лобки и клацая клыками, выбегали им навстречу юноши. И каждый думал: всех переебу. И сердце его колотилось, и ладони потели от вожделения. Но не таковы были девки. Они не хотели, чтобы юноши имели их по очереди, создавая суматоху и путаницу. Они хотели, чтобы ёб их кто-то один, потому что так надежнее. Потому что тогда легко будет разобраться, кому не хватает девушки, а кому парня, и все бы разошлись по парам, или одолжили бы кого друг у друга, если хочется. А когда все ебутся со всеми — это энтропия, безволие, хаос и вялый конец мечты. И многим девкам удалось приучить к себе парня. И часто рождались дети. Но короеды создают много шума, так что мы покажем им ментовскую ногу, чтобы они созерцали её, как откровение. Голую ногу женщины-мента. Молодой девицы-ментовчихи. Жилистую такую, белую, с неряшливо сбритыми волосками и натоптышами на гибкой запревшей ступне. Я заговариваю вас, доктор, заговором ментовской ступни. Отныне вы — слуга и сука!
— О как… — нахмурил брови Ефим Тимофеевич, — да тебе, братец, я погляжу, конкретно колпак сорвало… Такое не лечится. Тут и сульфазин не поможет. Даже не знаю, что с тобой делать… может, амортизировать?
— Амортизировать? Это лоботомия, что ли? — Румбо вязко сплюнул, — но вы же сами мне мозги вправляли. Значит, на вас и ответственность. Вы — мозговед, вот и должны были учесть. А то ишь, нашли виноватого! Мозги вставил, а теперь арестовал… дескать, я его угрохал… мясорубкой по башке… Это всё от начала до конца — подстава!.. А заклинание ментовской ступни всё равно подействовало, действует, и будет действовать! Усёк?
— А, ну как же, знаем… Ленин пыш, Ленин кыш, Ленин татктамыш. Я тебя, бычок, и не таким заклинаниям обучу еще…
По всему было видно, что Ефим Тимофеевич не на шутку рассердился. Он яро наморщил губы и пошевелил жвалами.
— Да ты понимаешь, лепило, что я давно уже сдох? Блядь твоя 3ойка меня из проруби вынула. И из пудры сиреневой — тоже… 3ойка Железный Крючок. 3ойка набалдашник. 3ойка каменный ключ в голове Бармалея. Мне до балды, куда меня твой Лёха-and-Нерест фачить будет: мёртвым всё возле птички, усёк? — Румбо выкрикивал эти странные слова срывающимся голосом, — Возле птички, усёк? Near bird!
— Щас мы тебе покажем птичку… — доктор вытащил из правого кармана подозрительного вида свисток и выдул суетливую трель.
Нерест и Лёха вошли в помещение.
Копытное зловеще усмехнулось:
— Замочил врача, а теперь под дурика закосить решил. Ведь решил, а, Румбило? Скажи честно! Думал, с дурачка и спрос не велик? А вот и ошибаешься. Велик с дурачка спрос. Более того: с дурачка самый спрос и есть. А спрос рождает предложение: таков механизм рынка. Стада придурков-покупателей: вот во что выродилась ваша гордая раса.
— А вы, значит, меня полечить решили, да? — горько осведомился Румбо, думая, как защищаться, не владея руками.
Эх, говорил ему Митя: учи, Константин, кунг-фу… Не послушал. А теперь сожалеешь.
Впрочем, кое-чему он успел всё же выучиться.
Обучение в условиях стресса. Это когда тренированная рука прилетает ниоткуда и бьет точно туда нужно — и боль парализует тело.
Нельзя всё время защищаться: надо бить в ответ. Пробовать опередить его удар… иногда такое удается. Но сил тратится так много! Ты уже дышишь, как загнанный пёс, а противник даже не вспотел.
Румбо судорожно напряг память:
— Ну что ж, полечите… полечите… Но учтите, вот Киев — стручок и книгочет. Вот Москва, удалая блядь. Вот Севастополь, мощный, как берданка. Вот Таллинн, сколько в нем букв…
— Семь, — перебил Ефим Тимофеевич, — в слове Таллинн семь букв… две сдвоенных согласных: эль и эн. Допустим. Дальше что?
— Семь? — переспросил Румбо, — надо же, а я думал…
— Ну, вот что, умник, — доктор посуровел лицом, — либо ты сейчас же сознаешься в убийстве врача, либо мои ребята сажают тебя на кол. Я не шучу. У нас есть специальная комната на втором этаже во флигеле. Там в полу укреплен кол, и я уже распорядился смазать его гелем для душа… вот это и есть амортизация, уважаемый: мы просто списываем тебя с баланса — а заодно уменьшаем налогооблагаемую базу.
— Да ты оборзел, падло… — пальцем у виска повертел Румбо… Стоп! Он повертел пальцем у виска? Значит, руки свободны? Значит, никто не держит? А! А! Где он?!
Румбо вскочил, отряхнув гадкий сон.
Вокруг темнота. И сразу ужас сжал сердце: они оставили его в этом склепе.
А сами — ушли навсегда.
Мёртвых ведь хоронят, так? Чтобы не перепутать с живыми.
Но ходят среди нас мертвецы, ох, ходят. Среди людей — всё больше мёртвых. И пахнет в городах мертвечиной. Потому что там питаются падалью. Потому что чернь, населяющая их, род свой ведёт от падальщиков, рвущих из пастей друг у друга последний кусок, после того как хищник полакомился.
Так чем лучше Красная Комната бетонного склепа?
И чем лучше Склеп смерти в Сиреневой Пыли?
Одиночество смирительной рубашкой сдавило Румбо. И захотелось вдруг плакать, но слёз не осталось в похожей на штрих-код душе.
— Нет! — отчетливо произнес в темноту Румбо, — врёшь: не возьмешь!
Моя душа — не магазинный чек.
Моя душа — израненная птица,
Что ищет над землей чужой ночлег,
Чтоб утром в пламя снова воплотиться.
— Нет… — Румбо уперся лбом в стену, — Нет! Нет! Нет!! Не спросил я позволенья, не упал я на коленья, не повис в тугой петельке, не упился водкой в стельку, не поддался, не отдался, не прогнил и сьебался! Что же делать мне теперь? Лбом стучать в стальную дверь? Открывайте, дескать, ну! Утопил я блядь-Муму! Приморил собачку грешник. Подпалил птенцам скворечник. В кислоте зажарил рыбок, вздернул ящера на дыбу, вздрючил колли, съел лягуху, высрал бублик и ватруху, утопил в толчке змею и любовницу свою.
Да. И любовницу свою.
Он в который раз ощупал шершавые стены темницы, пытаясь анализировать.
Если он мёртв, не является ли Адом место, где он находится?
Как он вообще здесь оказался?
Женщина привела?
Но до этого он пил водку с Митей и Валерой на даче. И уже под утро пошел погулять. И нырнул в прорубь. Надо же. Угораздило. О чем они говорили до этого? Кто-нибудь помнит?
Рука нащупала неровность, материал которой отличался от окружающего. Так и есть: это похоже на две железные кнопки. И пульт, круглый пульт. Он уже встречал его в своем сиреневом кошмаре. Помогли ли тогда кнопки? Не особо.
Но, во всяком случае, он выжил?
Значит, помогли. Не помогли — не жил бы.
Да ведь ты — всё равно мёртв! Значит, терять тебе нечего.
Румбо наугад надавил кнопку.
Нееет, это сумасшествие.
Никто не знает, что со мной происходит, где я?
Это кошмар, кошмар одиночества.
Уж пусть лучше врач: психиатр или патологоанатом — но живой, по крайней мере.
С мёртвыми врачами неприятно разговаривать.
— Придётся потерпеть… — отозвался Ефим Тимофеевич, — я, знаешь ли, тоже сюда не стремился. Дома у меня жена, дочь… уже почти взрослая, школу заканчивает… требует ласки и защиты, так-то. На кого я их оставил, по-твоему?..
— На жалость бьёшь, гражданин начальник? — усмехнулся Румбо, лихорадочно соображая, что делать дальше.
После нажатия кнопки его перенесло на морозную городскую улицу, по которой шагал он в кожаной куртке и не по погоде легких кроссовках, а назвавший себя Ефимом Тимофеевичем следовал рядом, крепко стискивая Румбо под локоть.
Первым желанием было: бежать. Замочить врачу по башке — и бежать… только как замочить сподручнее? Мясорубки-то нету… а если локоть рвануть на себя — и с разворота с другой руки ему в рыло? Он, гад, верткий… чуть дернешься — за спину уходит… Надо осмотреться: где мы, куда идем? Ведь если сразу вот так бежать, это куда глаза глядят, что ли?.. Вроде, никто не страхует, народу на улице мало, вечер… в какую сторону бежать хотя бы? Так и в тупик угодить можно.
Рассуждая так, Румбо бежать не спешил, решив проверить, что будет дальше — а при первой возможности врезать лепиле меж глаз и унестись вдаль, молотя каблуками.
Только б дыхалка не подвела.
Дыхалка-то у меня того-с: не фонтан. Адреналин сколько сил уже сжег… гормоны требуют топлива! Всякое ощущение требует топлива.
— Ты подожди меня здесь… я быстро! — весело пообещал Ефим Тимофеевич и скрылся в неприглядного вида парадном.
Румбо, не ожидавший такого расклада, поначалу и вправду стоял, как вкопанный — а затем осторожно пошел, озираясь и горбясь.
Остановился.
А куда он идет?
Где он вообще находится?
В спортивном костюме, кроссовках на босу ногу, и накинутой на плечи драной «косухе». А на улице, похоже, ниже нуля.
Что в карманах?
Пусто. Вообще пусто. Даже подкладку прощупал.
И что он будет делать ночью в незнакомом городе с пустыми руками и карманами? Так и замёрзнуть недолго.
Может, лучше и вправду подождать Ефима Тимофеевича?
Может, он в тёплое место приведет? И чтоб пожрать (Румбо осознал вдруг, что
давно и сурово голоден), и рюмашку махнуть — согреться…
А потом уж он сбежит. Согреется, освоится, пожрет — и тогда сбежит. Непременно
сбежит. Может, бабла перехватить удастся. Или еще там чего, по ходу пьесы.
Ведь Ефим Тимофеевич, вроде бы, один. Приветлив и не вооружен (хотя здесь есть сомнения). Но, во всяком случае, доверяет — раз оставил на улице, а сам ушел. Значит, не ждет, что убегу. Или наперёд знает?..
…— Ну, ты и дурак, приятель… — покачал головой Ефим Тимофеевич, появляясь из дверей закусочной, — чего ж не убежал? Я ж специально тебя одного оставил!
— А? — оторопело уставился на него Румбо, и тот час рванул, что есть мочи, но напоролся рёбрами на тяжелый пинок Лёхи-и-Нереста.
Затем знакомый удар по затылку — и темнота.
…Он снова очнулся во тьме у пульта.
Снова привкус крови во рту и плохо двигается челюсть. И теперь еще в глазах, кажется что-то не то… разводы и вспышки какие-то. Может, это сетчатка скоро отслоится на хрен? И кто за это в ответе?..
Подожди, какую кнопку он тогда нажимал? Вот эту, которая слева — если стоять к стене лицом. Что если теперь нажать соседнюю?
Нажать еще раз?
Он только что мог убежать — и вот опять здесь, и снова с разбитой головой… боль не ощущается: опять анестезия?
Ну, а что, солдат на войне — он разве не такое переживает? Вот разнесло ему осколком бедро, выполз из зоны обстрела, затащили его бойцы за укрытие, анальгетик ширнули: жив и счастлив он.
Счастлив, и не помнит о ране.
Колет, и колет игла… колет и колет. Чтобы не было боли. Чтобы никогда не чувствовать боли.
Но боль возвращается.
Однажды, когда лекарство закончится, боль вернется.
И час этот близок.
Так жми же на кнопку, несчастный: что ты теряешь теперь!..
Вагон качнуло, поток пассажиров толкнул в спину.
Он стоял в тамбуре пригородной электрички, с запотевшими от множества выдохов стеклами. Двери с шипением разомкнулись: толпа повалила как стул после каши.
Румбо вынесло на платформу небольшого вокзала; ядом алела вывеска «Барсук», а чуть правее Румбо заметил автобусный круг и магазин «Елда».
На этот раз тепло, даже жарко. Листва деревьев настойчиво шелестит над головой. Пахнет сиренью и папиросами. Румбо одет в белую сорочку с черными свастиками и штаны крокодиловой кожи. На ногах — вполне приличные туфли, почти не разношены, кажется. В кармане нащупал бумажник и складной нож.
— Ну, с ножом-то я не пропаду! — радостно щелкнул лезвием, ногтем проверил заточку клинка, — покромсаю гада, запыряю свинью!
А что в бумажнике?
Три штуки рублей денег, кредитная карточка с намалёванным пин-кодом, водительские права на имя Анатолия Жмерина… можно жить!
Ах, как славно, что не убоялся ты нажать кнопку, Румбо! Теперь ты — Анатолий Жмерин, ты при ксиве, и у тебя есть нож: авось, не пропадёшь!
Окрыленный, он шагал по аллее вслед за сошедшими с поезда. Ментов, вроде не видно. Тихий городок — или даже посёлок. Зря не посмотрел название станции, но возвращаться уже не хотелось. Стемнело, тёплый ветер приятно ласкает затылок. И что-то особенное такое в воздухе… ну, конечно… это запах моря!
Так это — город у моря! У моря, где круглый год тепло! Где никогда не выпадает мерзкий колючий снег, где нет склизкой грязи и предательского льда под колесами. Где не воет в вентиляционных шахтах северный ветер, не жжет нос и уши, не налипает обледенелой коркой на зеркала.
Зеркала… он посмотрел на свое отражение в витрине и обомлел: на безволосой голове его Лёха и Нерест оставили рубцы своими кастетами. Отметины пугающе свежие, напоминают витиеватые росчерки стилизованных молний.
Приметная внешность… а, впрочем, плевать: шрамы красят мужчину.
Как, всё же, удачно у него это вышло… а ты, дурачок, боялся Ада.
А здесь хорошо, как в Сочи.
Насвистывая, Румбо шел по вечерней улице.
Сейчас бы взять напрокат автомобиль — недорогой, невзрачный какой-нибудь — проехаться по округе, присмотреть комнату. Только выяснить, сколько денег на карточке. Если они вообще там есть. Найти банкомат, во всяком случае. А кроме карточки у него рубли. А что это вообще за страна, разве известно? Он слышал в электричке разговоры по-русски? Нет. Возможно, это не рублевая зона. Возможно, это вообще… Так, а это что?!
На доске объявлений Румбо узнал расплывчатый овал своего лица с восклицательной подписью. Он приблизился, желая прочитать бледный шрифт, но вышедшие из дверей люди заставили его отпрянуть.
Это были: Ефим Тимофеевич, 3оя, Лёха и Нерест.
Шумно переговариваясь и не обращая на вжавшегося в стену Румбо внимания, они сели в BMW и плавно тронулись, смешавшись с потоком. Румбо проводил глазами габариты машины.
Похоже, он в розыске. Надо срочно изменить внешность. А как? Срезать себе кожу с лица, как у Лёхи? Гм…
А вся эта шарага — отдыхает тут, что ли? Трудовой отпуск, мать их?!
Надо, пожалуй, рвать когти. Вглубь материка — если это не остров.
Для начала, попытаться достать велосипед, а лучше еще — мотороллер. В приморских городках всегда разъезжают на скутерах. Найти супермаркет и покараулить у входа… Или нет… может, лучше, наоборот — остаться здесь, смешавшись с толпой туристов? Тут наверняка их много. Среди туристов закосить под местного, среди местных — под туриста. А врагам не придет в голову, что я — рядом. Они же в отпуск поехали: то есть, с работы проч. Откуда же мне, их клиенту, здесь взяться? Прошли мимо, не заметили… да, но как быть с объявлением на стене? За что разыскивают, вот бы узнать… убил мясорубкой врача, не иначе… смешно?.. надо вернуться, прочесть, но возвращаться страшно. Может, лучше на станцию? Поездом приехал — поездом уедет. Но на станции дежурит патруль, и фотографии эти — наверняка там расклеены. И на магазине… стоп! Магазин же назывался «Елда»! И бар назывался «Барсук»! Значит, он где-то в России! Но где? В Сочи? В Крыму? Где еще у нас тёплое море?
А с чего он вообще взял, что здесь есть море? Он его видел? Нет. Только воздух нюхал. Пальма у ресторана? Искусственная, вполне вероятно. Он может вполне находиться в Сибири, в разгар недлинного лета… недаром штаны на нём не курортные… Так что же делать?.. Что делать??..
Вывернувшая из-за угла машина ослепила фарами, хлопнула дверца:
— Вот он, держи!!
Что было мочи кинулся в сторону вокзала, на бегу завернул в закоулок, показавшийся входом в дешевые апартаменты. Там снова попал под луч света, бивший из окна пиццерии, и со всего маху сбил с ног старуху в чепчике.
— Стоять, падло! — в руках кудрявого жирдяя в униформе тускло сверкнула сталь: он быстро прицелился и выстрелил дважды.
Румбо рухнул как подкошенный, забрызгав мозгами ступени.
Завыла сирена, и прощально мигнули фонари наверху.
Перевернувшись на спину, увидел Лёху с Нерестом, 3ою и Ефима Тимофеевича.
Румбо лежал на холодном полу своей камеры, а они возвышались над.
Было промозгло, воняло лаком и рвотой.
— Пускай остынет маленько! — Ефим Тимофеевич щелкнул рубильником, ботинок Лёхи-и-Нереста врезал под ребра. Дверной проем выпустил свет, мелькнул тенями и затворился с грохотом роняемого в могилу гроба.
 |
оглавление | master@pepka.ru |
 |