INTRO

Еще недавно ему часто снилась старая квартира в центре с ее высокими потолками и скрипучим паркетом, который время от времени нужно было натирать мастикой при помощи специальной щетки, крепившейся на ступне широким кожаным ремнем. Много чего еще интересного и нетипичного для современного жилища можно было увидеть в той квартире. Отчего-то, когда он начинал вспоминать, перед глазами первым делом возникала кухня: просторное помещение с верстаком, оклеенной бутылочными этикетками дверью черного хода и полосатой крышкой мусоропровода, из-под которой выползали иногда крупные, с фалангу большого пальца величиною, тараканы. Вслед за кухней вспоминались туалет и ванная. Туалет располагался по выходу из кухни налево. Там стоял высокий в паутиновых трещинках унитаз и покрытый росою чугунный бачок, с которого свисала на тусклой цепочке белая фарфоровая ручка. Такой же белой фаллической ручкой оснащен был смеситель над ванной, а рядом с ним, чуть выше, на матовом от сырости кафеле, виднелось полуистертое изображение морского конька, нанесенное цвета венозной крови автомобильной краской через трафарет.

В квартире было много книг: книжные шкафы и полки присутствовали во всех комнатах и в прихожей. Наверное, именно в этом большом, под потолок уходящем шкафу, он и нашел когда-то эту книгу. В детстве он любил набрать с глубоких полок стопку томов наугад, а затем, устроившись удобно на диване, изучать их часами, хотя, конечно, мало что понимал: ведь он был тогда совсем маленьким. Но все непонятное, как подметил в своих мемуарах известный испанский живописец, имеет свойство завораживать. Обычно он выбирал книгу потолще и принимался листать ее. Если что-то приковывало вдруг его внимание, он останавливался и пытался разобраться. Это было похоже на распутывание клубка: он постепенно вникал в суть описываемых событий, узнавал главных героев, из взятых наугад отрывков складывалась цельная картина. В последнюю, как правило, очередь он читал фамилию автора и название: с этим нельзя было торопиться, это был завершающий штрих.

Наверное, вследствие такого вот способа чтения он очень плохо запомнил реквизиты этой книги: как она называлась и кто ее написал. Впоследствии в голове появилось нечто зыбкое, сложенное скорее из путанных образов, увиденных им во сне. Книга вроде бы была довольно большого формата и напоминала иллюстрированный каталог по изобразительному искусству. Хотя как раз иллюстраций там было немного. На обложке, помнится, присутствовало изображение неких существ наподобие чертей, какие можно встретить в изданиях детских сказок. Чертики были совсем не страшные, они сгрудились вокруг неопределенной формы предмета, походившего на крупный кусок янтаря.

Он успел прочитать ее не торопясь, сообразно своей лабиринтной манере, и перечитал не раз и не два, быть может, прежде чем она исчезла. Исчезновение это произошло как-то незаметно, так что поначалу он даже и не знал, что книги больше нет. Немало времени прошло, прежде чем он предпринял первые поиски. Тогда его, быть может, не до конца оформившееся внимание никак не могло подолгу концентрироваться на чем-то одном: в результате, начав искать эту книгу, он находил вдруг другую, и третью, и все они казались ему не менее завораживающими. И он прекращал поиск, будучи уверен, что то, что ему нужно, наверняка находится где-то на полке, и в следующий раз он, конечно, достанет ее оттуда...

Затем у него случился какой-то период затмения, и много лет он вообще ничего не читал. Он переехал в далекое непонятное и неприятное место, вспоминать о котором потом не было никакого желания. Ему становилось не по себе, когда он представлял, что было бы с ним, если б он так и остался там. Но он там не остался.

С тех пор из его жизни навсегда исчезло немалое количество вещей, казавшихся раньше необходимыми, и он ни разу не пожалел о них. Только воспоминание о книге не давало покоя, ибо сидело где-то очень глубоко внутри. Оно тревожило его время от времени, но всегда с одинаковой силой. Оно было словно крупной занозой, что заросла уже кожей, так что вытащить ее без хирургического вмешательства уже невозможно. Но все как-то не с руки взять острое лезвие, прокалить его на огне зажигалки и расковырять-таки до мяса старую ранку, чтобы избавиться от инородного предмета в своем теле.

Ведь, как известно, подобные вещи могут вызвать нагноение. А если очаг инфекции расположен близко к голове, дела могут обернуться совсем плохо. Тут уж не до шуток. Много лет эта штука вроде бы вела себя спокойно, но настал день, когда он понял: просто так она не уйдет. Как не зарастает дырка в зубе. Как не рассасывается сама собою раковая опухоль. Короче, он понял, что книгу надо найти.

Последнее время квартира, где прошло его детство, снилась ему редко. Вероятно, что-то изменилось в его местоположении относительно некоего условного ориентира или плоскости: словно он перешагнул через линию, начертанную мелом.

В детстве индивидуальность его часто мешала ему принимать участие в играх сверстников. Часто он вынужден был искать уединения, подчиняясь неназванному инстинкту, о природе которого ему не дано было судить. Ему нравилось, к примеру, рассматривать мир с поверхности городских крыш, ибо там никто не мог помешать его мыслям, кроме голубей. Эти последние часто раздражали, но все же в те минуты их общество казалось предпочтительнее человеческого. Он любил крыши высоких зданий, оттого что они крепко держатся, сливаясь в одно целое с телом дома, и на них совсем не скользко зимой. Он понимал, что чем выше крыша, тем мощнее и глубже фундамент. Крыши небольших построек, хотя и интриговали, но на самом деле лишь изматывали нервы своим неуправляемым грохотом, покатыми скатами и неисправимой приземленностью.

Кроме крыш его привлекали пешие путешествия по улицам города, и он мог прошагать без остановки не один час, не обращая внимания на плохую погоду и голод, радуясь жизни и с пытливым любопытством разглядывая окружавшую его реальность. Эта реальность всегда привлекала его, он пытался доискаться до ее ускользающей сути. Как часто бывает, что люди не знают, как подступиться к этому миру и к самим себе в этом мире! Им кажется, что они ищут, но на самом деле они пытаются получше спрятаться. Они прибегают к помощи странных реактивов, считая, что смогут обнаружить нечто неизведанное и непостижимое. Они наивны, как дети. Там, где ползают они, принюхиваясь и оглядываясь друг на друга в поисках одобрения и поддержки, нет и не может быть ничего, чтобы давно уже не было известно. И они, разумеется, знают об этом - не даром же у них принято говорить, что все новое есть хорошо забытое старое. Память обеспечивает непрерывное круговое движение.

Вначале он тоже долго плутал и путался, пытаясь понять, что к чему. Окружающий мир походил на толстенную старую книгу со стершимся названием, в которой разбирался он как всегда наугад и на ощупь, и это было особенно трудно из-за обилия незнакомых слов и имен. Ко всему прочему, некоторые страницы в книге были разорваны или испачканы. Конец, правда, был читаем довольно ясно, но был совсем неинтересным и даже отталкивающим. Следовало разобраться хорошенько в содержании, и он с головой погрузился в его изучение.

В своих исследованиях он бессознательно руководствовался одним любопытным, открытым еще во время детских игр принципом: еще ребенком он учуял, что глупо пытаться вылепить что-то новое из этой реальности - как ни верти, окажешься в тупике. Чтобы выйти из тупика, нужно самому стать реальностью, и тогда необходимость в памяти отпадает. Она становиться просто не нужна, и благодаря этому высвобождается огромное количество энергии. Перестать постоянно вспоминать самого себя - это ли не достойная цель для практикующего?

Что же касается потерянной книги, она осталась у него во внутренностях в виде загадочной полифонии легиона голосов, звучащих из пустоты. Голоса эти были незримым присутствием, с которым у людей принято связывать образ рока или даже проклятия. Несмотря на эти мрачные отчасти ассоциации, чутье подсказывало ему, что этот странный хор был порождением некоей первичной творческой силы, которая, подобно рогу изобилия, порождает бесконечное разнообразие беспокойных изменчивых форм. Подобно Густаву Майринку он стал, казалось, проводником сознания некоей неведомой сущности, которая воспользовалась им, как средством для самовыражения. Существенное отличие, однако, состояло в том, что в его случае этих сущностей, похоже, было много.

Несмотря на живучесть, которая с давних пор не давала ему загнуться, даже когда он плутал, сбиваясь с пути, одна вещица все же отравляла ему наслаждение бытием, и называлась она: разочарование. "Отчего, в самом деле, - думал он, бывало, стоя в ярко освещенной ванной и поглаживая омываемую теплыми струями кожу, - Отчего в этом восхитительном мире я все время разочаровываюсь? Отчего я должен изобретать постоянно оправдания для того, что само по себе должно оправдывать все, что бы я ни сделал? Я становлюсь похожим на опиатчика, который не в состоянии радоваться жизни, не подмешав предварительно обезболивающего раствора в свою кровь. Но все же, я борюсь с этой дрянью, и, надо сказать, борюсь пока весьма успешно... Видимо, на этой странной опоре и покоится каркас безверия: когда уже нечего терять, даже боль принесет удовольствие..." - Он выключал воду, тщательно вытирал разогретое тело и шел слушать музыку.

Он знал, что на свете случаются такие песни, которые никогда его не разочаруют, и эта простая, банальная во многом аксиома не раз спасала его от вялости и скуки. В то же время в музыке подметил он одну неожиданную особенность: ему почти никогда не удавалось отгадать, в какое настроение приведет его та или иная мелодия. Случалась, что, желая приободриться, он ставил что-нибудь динамичное и делал погромче звук... Однако, вместо бодрости наступала апатия и раздражение. Другой раз, пытаясь отвлечься и успокоиться, он прибегал к помощи плавных тягучих композиций, которые внезапно пробуждали дремавшую где-то в глубине организма бурю...

Слушая музыку, он почему-то часто вспоминал мечты юности, навеянные чтением Плутарха. В те времена, которые казались теперь такими далекими, он, зажатый источающими перегар телами в утреннем вагоне метро, представлял себя жилистым смазанным маслом воином. Воин метелил неприятеля сверкающим клинком, рукоять которого едва не выскальзывала из окровавленных ладоней. Одновременно он мог наблюдать свое реальное отражение в засаленном стекле с надписью "не прислоняться" и криво улыбаться, думая о ком-то простом и настойчивом, кто стер в этой надписи буквы "р", "л" ,"н" и первое "я". В метро гораздо приятнее ездить было летом: из-за женщин, разумеется. Ах, женщины... Иногда, прислоняясь вопреки письменным запретам к чьей-нибудь горячей ягодице, он начинал полагать, что надпись на дверях сделана из соображений нравственности: иначе трущиеся друг о друга в сутолоке тела заведутся чего доброго не на шутку и, позабыв все на свете, сплетутся в невиданной подземной групповухе. Тотчас вспоминал он вдруг услышанную при просмотре голливудской "муви" сентенцию о том, что "мир похож на осетра, ибо он точно так же, выбиваясь из сил, плывет наверх против течения, чтоб трахнуться и умереть в конце пути". Примерно так это звучало. И произносил это некий неопрятный мужчина, хозяин бара, впоследствии убитый любовником своей жены по хитроумному наущению последней. Но дальше мысли его обычно путались, а путаясь поступали, в общем, вполне благоразумно: повзрослев, он понял, что от долгих размышлений в мозгах может образоваться такой бардак, что невольно позавидуешь олигофренам.

Что до героев "Сравнительных жизнеописаний", то и много лет спустя он по-прежнему был не прочь поразмышлять об их непростых суетливых судьбах. Но теперь он не воображал себя на их месте, ему просто было интересно представить, о ком или о чем мечтал какой-нибудь Алкивиад или Гай Марий, случись ему ненароком задуматься. Способны ли были эти люди мыслить отвлеченно? Как далеко простиралось их воображение? Построение различных версий на этот счет забавляло его, когда он, барабаня пальцами по рулевому колесу автомобиля, преодолевал рывками утреннюю пробку. "Не является ли чрезмерное развитие мыслительных способностей признаком дегенерации?" - озадачивался он, тотчас припоминая классика, который сравнивал мудрость с вороном, прилетающим на запах падали. Но в это время стоп-сигналы у впередистоящей машины гасли, из ее выхлопной трубы вырывалось сизое облачко, и он, будучи вынужден отбросить размышления в сторону, проворно нажимал на газ...

...Как-то раз, вставив трубу бензозаправщика в дупло своей "Тойоты", он надкусил шоколадный батончик и медленно повернул голову. Взгляд его задержался на рельефных ягодицах склонившейся к окошку кассы девицы. Он улыбнулся, не прекращая жевать. Внезапно в выражении лица его обнаружилось нечто сонное, заторможенное. Женщина уже отошла к своему автомобилю, а он все смотрел на место, где она только что стояла, и движения челюстей его становились все медленней. Время словно стало вязким, как мед, но мед этот предназначался только ему: с того момента, когда струя горючего устремилась в бензобак его машины, прошло секунд пятнадцать, не больше...

...Когда время возобновило свой ход, он проглотил сладкую кашу, вынул из отверстия трубу и направил зловонную маслянистую струю на себя, на разметку асфальта, на машину с заголосившей испуганно и злобно женою... Левой рукою, державшей до этого шоколадку, он выудил из нагрудного кармана одноразовую зажигалку и прокатил колесико...

...Производя осмотр служебного стола погибшего, следователь В.И. Плужников обнаружил на жестком диске его персонального компьютера текстовый файл, содержание которого никоим образом не соотносилось с коммерческой деятельности фирмы, в которой работал несчастный. После беглого просмотра распечатанного текста сослуживцы покойного выразили озадаченность и недоумение. Впрочем, юрист С.А. Бычковский вспомнил не очень уверенно, что покойный иногда приходил в офис очень рано и до начала рабочего дня что-то сосредоточенно печатал. Финансовый директор фирмы, г-н Б.В. Колбаррез, незаметно для следователя скопировал файл на дискету и удалился в неизвестном направлении.

Что толкнуло обеспеченного здорового мужчину на столь, мягко говоря, странный поступок, результатом которого стала смерть его самого, его жены и рабочего бензоколонки, оставалось загадкой. Принимая же во внимание, что он к тому же оставил сиротами девятилетнего сына и пятилетнюю дочь, следователь невольно задавался вопросом: а стоит ли так уж полагаться на показания единственного свидетеля происшествия (который, кстати, тоже сильно обгорел), утверждавшего, что погибший сознательно облил горючим себя и свою машину с сидевшей в ней супругой, а затем поджег? Уж очень не вязался такого рода демарш с психологическим портретом человека, сложившимся в голове Плужникова после нескольких дней расследования.

Единственным "слепым пятном" на этом портрете маячили найденные в компьютере записи. Похоже, они были сделаны субъектом весьма чувствительным и, вероятно, не совсем здоровым психически (хотя, кто в наше время стрессов возьмется с полной уверенностью утверждать о своем душевном здоровье?...) Следовало бы, конечно, показать эти тексты специалисту, но ежедневная рутина не позволяла Плужникову целиком посвятить себя исследованию личности умершего, да плюс ко всему, никаких прямых доказательств, что именно он является автором найденного текста, найти не удалось. Так или иначе, этот, и множество вытекающих из него других вопросов по-прежнему остаются открытыми.

Ниже мы приводим записи покойного без каких-либо изменений и искажений. Сам текст состоит из набора коротких, на первый взгляд не связанных между собою отрывков или, точнее, рассказов, каждый из которых снабжен отдельным заглавием. Текст предваряется следующим комментарием:

"Я уверен, что способность смеяться не является исключительной прерогативой человеческой расы. Животные, растения, насекомые и прочие организмы тоже веселятся, однако смех их человечество не слышит, ибо в затяжном приступе нарциссизма давно перестало воспринимать любые приходящие извне сигналы.

Что же касается способности всех живых существ смеяться, я думаю, глубоко в душе, вы тоже всегда подозревали о ней, но боялись сказать об этом вслух, остерегаясь подвергнуться издевкам ограниченных и до тошноты предсказуемых обывателей."