Вчера у Михаила был приступ непонятно чего, жалости к себе, наверное. Лёг ебать жену (стояка почти не было, как, впрочем, всегда последнее время: на жену встаёт из-под палки, зато на другую…), но жена устала не меньше. В результате минут 20 изображали сношение (со стороны напоминало плохую порнуху), затем разошлись, избегая смотреть друг другу в глаза. Банально? Еще как. Как ежедневный завтрак, обед и ужин. Как утренний стул и вечерние 50 грамм. Михаилу давно уже всё осточертело: разум его возмущался этому, а тело свыклось и плюнуло. И в тот момент, когда он шёл на кухню, чтобы впихнуть в себя с любовью приготовленный женою ужин, он ощутил слепой порыв к.
Вполне вероятно, что в такой ситуации поможет основательная встряска. Раньше его трясло - он был не против - довольно часто. В целом это воспринималось негативно: ты слишком остро на всё реагируешь, забей. Приятно уйти в свои сны и общаться там с мёртвыми, но даже оттуда кто-то зовёт и травит гм… душу. А если бы его назвали Лаврентием, всё сложилось бы иначе? GM будет собирать Hummer-2 на заводе Автотора в России.
Слепой порыв к саморазрушению. Захотелось с разбега врезаться головой в стену. Сразу вслед за этим – схватить нож (что всегда под рукой) и полоснуть себе по локтевому сгибу до кости, чтоб распороть артерию. Попытался занять себя чем-нибудь незначительным, например, заварочным чайником. Подумал: интересно, многие ли кончают с собой вот так, ни с того ни с сего, повинуясь минутному настроению, слепому порыву к.
Сонный дождь то и дело задевал подоконник. Михаил поймал себя на том, что непрерывно напевает про себя "21-й дубль". Ну, это уж совсем никуда не годится! Решительным шагом он вышел в коридор и открыл входную дверь.
– Ты куда? – крикнула с дивана супруга.
– Ссать на провода… – сквозь зубы ответил он. – скорее самому себе, чем ей.
Дождь на улице был мелок и неожиданно приятен: зонта не требовалось. Вечерело. Было безветренно и тихо. Михаил постоял у подъезда, затем стал карабкаться на козырёк, используя решётку окна на первом. Испачкался. Надо было взять из машины влажные салфетки. Но провода всё равно были выше. Пришлось лезть еще на дерево. Тут уже было сложнее: дерево росло не вплотную, так что Михаилу пришлось решиться на рискованный прыжок, который, хотя и был удачным, привёл к сильному ушибу колена о ствол. Забравшись выше, Михаил ощутил неуверенность: ветви здесь были совсем тонкие, и противное влажное дерево ощутимо раскачивалось. Провода были в пределах струи среднего напора. Он забоялся упасть в процессе расстёгивания ширинки. Расстегнул, но когда вынимал член, ветка треснула, и Михаил соскользнул боком вниз. Падая, он зацепил нижние ветви, а в последний момент – зеркало припаркованного у подъезда Subaru. Дверь парадного распахнулась, и босоногая девочка с зелёной пластиковой метёлкой выскочила на бетонное крыльцо. Со сведённого в оскале рта её капала слюна. "Бешеная" – понял Михаил, вынимая из разорванного зеркалом бедра плоскую банку сардин и неряшливо выеденные раковины устриц. Из прошлого встали перед глазами стены мастерской на берегу Сены и побитая лишаём обезьяна. Руками он растягивал в стороны ягодицы, чтобы облегчить вход. Ну вот, первый проник. Сначала было действительно очень больно, причём боль непривычная такая, и он кричал: "Стоп, стоп, глубже не надо!", но хуй-то кто его слушал. В общем, поначалу было очень плохо, особенно когда вошло до конца и задвигалось. Михаил, хоть и крепился, но крик пару раз не удержал. Затем, чтобы хоть как-то облегчить положение, он машинально стал рукой щипать себе пенис. Тут его стало пробирать не на шутку. И когда перед лицом замаячили чужие залупы, он уже вполне освоился: своё, чужое, какая разница? Главное – сытная пьянящая плоть. Потом была первая горячая струйка и неожиданно резкий запах спермы. Чёрные силуэты лодок на ртутном зеркале остывающего озера. Лезвие легко прокололо хрящ, и кровь хлынула в лёгкие. Студёнистая слюна лениво стекала по голенищам отцовских сапог. Сытые бражники развешивали девичьи кишки на вяло шелестевших пальмах у пляжа. На балконе курил Михаил. Стакан дешёвого испанского вина на гостиничном столике. Альбом репродукций раннего Пикассо на коленях. Недвусмысленно открытый ярко-розовый рот из темноты уборной. Исцарапанная одноразовым станком мошонка, и детский голос, напевающий "Piece by piece" в голубоватой тени пустого бассейна.
Куда всё ушло? Наполненные смыслом дни, и ночи, в счастливых объятьях? Он быстро горел, потому что не умел иначе. А всё, что началось после: лишь попытка вернуть. Штамповка копий собственной страсти, не взирая на лица и обязательства. Грязная вода в зарытой бочке. Кал, под воздействием влаги превращающийся в красноватые хлопья, напоминающие лепестки роз. Он соскребал говно с пола чайной ложкой и стряхивал в старый семейный унитаз. И унитаз был почти до верху уже полон сочных лепестков – розовых, зелёных, белых. Ему вдруг пришло в голову, что лепестки напоминают макароны. Отчим подошёл и стал месить макароны руками.
– Ты сыпани туда стирального порошка, а сверху кипяточком… – посоветовал он, не вынимая рук из толчка.
Михаил послушно сыпанул горсть "Ариэля" и аккуратно, чтобы не попасть отчиму на руки, стал поливать из чайника. Говно зашипело и стаяло, как снег в ведёрке под струёй горячей воды. Такой снег он набирал в детстве, гуляя с бабушкой. Детское ведёрко, полное чистого утрамбованного снега. Потом он приходил домой и сразу шёл в ванную. Включал горячую воду тонкой-тонкой струйкой. Ставил ведёрко под кран. И смотрел.
