Сегодня, после того, как по собственной неуклюжести я облился на заправке бензином, и затем, вернувшись домой, помыв ляжки и переодев костюм, стоял в незначительной пробке на подъезде к Реке, Озарение снизошло на меня. В машине ощутимо воняло, так что я, включив печку, оставил с обеих сторон неширокие щели, через которые утренний воздух врывался ко мне, неся капли грязного снега и тоскливый шум. В этот-то момент мартовской свежести я вдруг со всей полнотой осознал, что торопиться мне в этот, как, пожалуй, и в любой другой час, абсолютно некуда. Моя командировка не требовала спешки и напряжения. Когда мы спим, тело расслаблено.
О спешке и напряжении я вспомнил не зря. Прошлой весной в Амстердаме, покурив и с непривычки целиком уйдя в себя, я прочувствовал и то, и другое, а заодно и всю неумолимость, с которой всё это вместе высасывает мои скромные силы. Тогда это ассоциировалось с личностями, но теперь я знаю: тут дело только во мне.
Возможно, на сей раз я подвергся воздействию паров бензина? Нет: ведь первые признаки Озарения пришли ко мне несколько дней назад. Я читал, что так пробуждается шизофрения. Столько лет в спячке, в сладком забытьи, под охраной внедрённых программ. Защитные блоки сбоили редко, отлажено действовала разведка, и изредка только (как правило, ночью) я пялился в небо, и терпкие звёзды как иглы кололи мой мозг. Под иглы шприца подставлял я лицо – и сумрачный душ опалял злобный дух, и радостный плач по ушедшему счастью вливался мне в кровь: попробуй, усни!
Но в тот момент мне стало всё равно: спать или не спать. Я понял: всё для меня. Остановить невозможно. Смерть? Разумеется! Давно уж шагаем мы с ней под руку по вечерним проспектам: разве она подведёт? Дурные предчувствия и вздорные мысли, полипы сомнений и ржавчину страха – дотла всё спалит Белый Шар.
После того, как я превратился в лезвие, мне не хочется дрочить. Даже групповая эякуляция на обезьяний ощер невозможной моей не возбуждает меня. Я достиг этого сам, безо всяких порошков и снадобий. Я стал словно ветер: прохладен и пуст.
И если бы в этот утренний час во рту моём была сигарета, я не жалел бы ни о чём. Этот факел создан для того, чтобы сгореть: используйте же его по назначению! Я больше не хочу собирать пыль ваших крошечных жизней на остывающей полке дня. Ужаленный в голову, демон не сможет уснуть. Живые механизмы, что бродят вокруг в ожидании утилизации: разве для них эта жертва?
Дорогой сердцу червь выражал мой восторг: предзакатный стояк, он как трон, как мотыга. И когда все былины ускорили жизнь до степени невозможного прободения кишечника, результат глубинных проб рассказал о женских секрециях всё. Их живьём закапывали в землю. Топили в говне. Варили в блевотине. Портсигар генерала Зорге с грозным свистом рассекал розоватый туман низины. Короткое шило помогало детворе выяснять отношения в этом забытом богами продуваемом всеми вонючими ветрами мира оцепенелом крае. И поимев, снова встав, след оставив, намеренно (пусть под наркозом) лицо под острое лезвие подставив, он возродился, кромешный осколок равноденствия, он стал чёрным и острым, как вулканическое стекло.
Дорогой сердцу червь, прими моё ленивое несогласие! Пусть прихожане обосрутся, в смятении размозжив татуированные затылки о ребристый моторчик забвения. Коагулятор в работе: поклоняясь рыбам, мы хором сползаем в Новое Устье. Даже оставшись без глаз, я обещал унюхать её соки и приползти, и уткнуться носом в полоску тёмной шерсти на лобке…
Да! Я вам соврал! Соврал! Жалкий, жалкий кровосос…
Дорогой сердцу червь, прошу тебя, раздвинь её ноги!
…А потом пришли грузины! Они были в спортивных костюмах, переливающихся всеми цветами радуги, как разлитый в луже бензин. Они шли, медленно пританцовывая и особым образом встряхивая кистями над головой. Был уже вечер, и Кутузовский проспект весь светился электричеством. Железные повозки проносились мимо: им не хватало только перьев, пышной сбруи и искр из-под копыт. Грузины смеялись, помахивая мне сомбреро, и я подумал: "Дорогой сердцу червь не позволит, чтобы со мной случилось дурное!" И я отдался счастливой фее в нижнем белье из ядовитых цветов. Пылающие губы всосали мой неистово пульсирующий член ("Он пахнет мочой!" – улыбнулся я про себя, и мне захотелось, чтобы её моча пролилась на меня горячим ручьём). И нестерпимо сияли витрины, а грузины смеялись, поливая друг друга остатками вина из полупрозрачных рогов.
Мне больше не хотелось убивать. Напалм и фугасы, яд и колючая проволока, боевые топоры и огнемёты: всё это осталось в прошлом. Я разжал зубы, и нож выпал. Я снова сделался ребёнком. Там, после этих сумасшедших коротких встреч в примерочной кабинке, сидя в машине под грохот ночного города, я без страха отдался её рысьему рту и, через несколько секунд, не в силах сдерживаться, бурно спустил, стоная от счастья. Дорогой сердцу червь вползал в мои вены – без помощи игл, лжи и билетов. Дорогой сердцу червь взял на себя мою жизнь, и палач убежал, бросив кожаный фартук.
А потом мы мчались в ночи, взявшись за руки. Там, где не горели фонари, в Чёрных Воротах, я сбавил скорость. Она была счастлива, но я знал: умирать еще рано. И я ехал сквозь ночь, и сердце мой шептало слова благодарности своему дорогому червю – за счастье феи.
