Спелый звонок заставил всех вздрогнуть. Словно по волшебству у стола с покойником возник Тимур. Присутствующие оживлённо загомонили: у Тимура в усах копошилась здоровенная розовая тля.
– Мой меч – твоя голова с плеч! – весело крикнул Степан Рваныегубы, залпом осушив стакан кагора.
Тимур поднял руку (она заметно дрожала), призывая к спокойствию. Постепенно тишина установилась. Было даже слышно, как вздыхает за стеной отдающаяся Колобакину Симочка.
– Я не хотел бы превращать поминки в кич! – отчётливо проговорил Тимур, подталкивая вперёд Алёшу, худосочного подростка с зашитым ртом. Подросток был наг и бледен, бусинки пахучего пота отчётливо искрились на усыпанной гнойничками шее.
– Веди себя смирно, а не то придёт дядя Смерть и укусит тебе сердечко, – ласково зашептала на ухо Алёше престарелая Локотова, легонько поглаживая его рыхлые ягодицы. Мальчик закивал, смущённо сопя. Ему протянули инструменты.
– Ефим Терентьевич всегда отличался завидным упорством, – склоняясь к Степану, пробормотал Глеб Гусев, – сейчас посмотрим, насколько в нём в мёртвом-то силы осталось… Сильный при жизни и во гробу давит. Помнишь Колю? А как он подох, испражнился, и смял их…
– Боюсь я, что сила его вся уже вышла, – сквозь зубы оборвал Степан, масляно таращась на Алёшу, – Третий день пошёл… Вон как раздуло.
Алёша робко воткнул разделочный нож в брюхо покойного. Его неистово эрегированный член еле заметно вздрагивал. По комнате прянул тухлый душок. Присутствующие сладко ощерились. За стеной приглушенно стукнуло, донёсся непродолжительный стон.
– Скоренько, скоренько, Люда, помоги ему! – Тимур ткнул мальчика бутылочным горлышком в анус: тот нервно оживился, затрепетал, с видимым напряжением (кое-где совсем криво) кромсая тронутое распадом тело. Людмила, миловидная брюнетка с тёмным лицом, проворно раскладывала куски по тарелкам. Локотова, плотоядно улыбаясь, умело мастурбировала торчащий пенис подростка.
– Я думаю, не осилит нас мертвец! – зловонно выдохнул тучный Одемьянов, отпивая красного.
– Осилит, еще как осилит, вот увидите, – гнул своё Гусев.
– Ефим мне чирьи на жопе высасывал, – хвастливо вставилась Клавдия.
– Подумаешь, чирьи… – Степан почесался, краснея. Было видно, что реплика Клавдии больно задела его самолюбие.
Маленькая букашка пробежала по лежавшему на клеёнке портсигару генерала Зорге; тяжело задышав, Алёша начал спускать.
– Стой, пионер… – Тимур ловко подставил бокал: струйки мутного семени быстро наполняли внутренность стеклянного конуса.
– Да чего там… Налетай! – Одемьянов засучил рукава, набросился на раздроченный торс.
Неряшливо слитая кровь быстро пропитала в строгую клетку ковёр, осколок кости брякнул в полированный подлокотник. Мальчика оттащили, положили животом на сервировочный столик (появившийся из коридора Колобакин придерживал), и каждый мужчина, не выпуская из рук склизкого мяса, подходил, пристраивался, и, в полсотни размашистых фрикций накачивал прямую кишку подростка горьковатой спермой. Антон Егорович глянул на часы, извинился, отпустил чёрную рукоять: толстый резиновый шнур в считанные мгновения утянул его в переднюю, откуда, протаранив неплотно прикрытую дверь угловатым телом, он унёсся по месту прибытия. Чавкая и рыгая, гости копошились под столом, собирая потайку. Алёшу умертвила Локотова, вонзив под ухо заточенную мотоциклетную спицу. Вызванный автоматической системой Рубль-2 укатил истерзанные останки трупа на никелированных дрогах. Одемьянов почти до ушей разрезал себе щёки и, смешно подёргивая кудлатой башкой, тряс окровавленными лоскутами, клацал зубами: вскрытая пасть его брызгала соком. Клавдия, насадившись влагалищем на смазанную мозгом покойника ножку кресла, приглушённо рычала, слабо потея.
– Ну крепок, крепок, падло… – вздыхал Глеб Гусев, елозя мокрыми от крови волосами по еловому подносу, – Как знал, как знал…
– Тягай! – пролаял вдруг Рваныегубы, судорожно привставая над лопастями.
Ему поднесли таз, и, деловито сморщившись, он яростно выблевал проглоченное и частично переваренное мясо Ефима Терентьевича. Остальные тоже потянулись к тазу. Людмила, извернувшись, выдавила прыщеватым задом ленту неяркого кала.
– Срубы! Срубы! – закричал Тимур появившейся в дверях Симочке. Та послушно кивнула, и появились срубы. Срубы медные, трубы золотые. Местами в них была бумага. Сера горела и плавилась: фу! Мечта о камнях обращалась утопией. Руки буквально вязли в сгустившемся до состояния нежности времени. Неправильный крем: пенится, но не греет. Ворон сощурился. И тогда-то Колобакин впервые по-настоящему захотел эту женщину. Странно: взрослый человек, всякое уж за плечами… А она? Пройдёт в толпе – не заметишь. Эта причёска, поношенное уже какое-то лицо, сутулость. Сначала он вспоминал запах, когда они вечером после ресторана пришли в одноместный номер захудалой гостиницы, и она сняла сапоги. Ладно, это объяснимо. Объяснимо? Этот оскал её мягкого рта, и по-кошачьи завывающий стон, с каким сосёт. А первое, что он увидел? Еще летом? Пяточки. Апельсинового цвета. Сердце уже тогда ёкнуло, и тефтели по-венгерски вставали в пересохшей глотке… Он смотрел из-за плеча, рискуя, теряясь, дурея и зная: он отдал бы всё, чтобы только коснуться губами их. А далее – всё как во сне.
