Началось всё с тотального голода, разом охватившего поселения Верхней тундры: начиная от затрапезного областного центра Маслый на юго-западной оконечности Суйбы и далее вверх и на восток: Белые Топоры, Сосняк, Быстрище, Дягилево, Великий Моз, Кропотливо, Голубо-Драное, Советск, Барабановка, Лопедром-Сычай, Поздняково, Сучее, Чёрный Прыщ, Рвотово, Междуколбасово… в течение считанных дней весь район оказался отрезан от Основной Питательной Жилы (ОПЖ). Никакой Пастила не смог опередить лавину душных слезоточивых пророков, разом наводнивших привокзальные площади, а также обе взлётные полосы гражданского аэродрома в Барабановке, за что и было отказано в милости облизать ей подмышки.
Я называл её Принцессой. Именно так, с большой буквы. Бизнес, семья… всё по боку: казалось, вот подойди она ко мне и попроси (она до сих пор ничего не просила): послушай, дескать, мне нужна твоя нога. А я и спрашивать не буду, зачем, почему – возьму сразу инструмент (топор, пилу, там, ну, не знаю), отхвачу себе ногу поближе к яйцам – и принесу ей с улыбкой: на, скажу, бери, конечно, какие вопросы… у меня вторая есть еще. Ты позвони, если понадобится. Или я сам перезвоню тебе, если можно. Я не надолго: просто услышать твой голос, и что у тебя всё хорошо… Влюбился, короче. Как мальчик. По уши.
Ну, дела интимные, оно понятно, однако же, социальной ответственности никто с меня не снимал. Послали в область срочно. В Чёрный Прыщ (там был организован штаб по незамедлительному удушению голода, ШНУГ). Со мной поехал Кузьма Залупин и Анатолий Креч. Оба деловые, проверенные ребята с активной жизненной позицией. О них, пожалуй, в двух словах.
Кузьму со времён почтового знаю, ему лет сорок, крепыш, спортсмен с нокаутирующим ударом правой. Умеет душить, и с пистолетом дружит. Когда в прошлом году на пойме отряд Козлова загоняли, Кузьма лично пятерых растерзал. Анатолий, молодой, горячий реваншист, приехал к нам из Питера. Владеет двумя языками, знает Гогу и Соплина. Специалист по налогам, он быстро переквалифицировался сначала в управляющего бригадой, а затем нашёл себя в рядах рассекателей туловищ. Работает он сделанным на заказ двуручным приспособлением. Хитёр, сноровист.
Да, и вот еще в дороге, когда ехали, я звякнул ей на мобильный. Давал себе слово не звонить, а вот не стерпел. Хотя знаю, что звоню в неурочное время: с утра обычно полно работы: деньги отправь, платёжки подпиши, туда-сюда, телефоны надрываются – ни вздохнуть, ни пёрнуть. С третьего раза дозвонился. Привет. Как дела? (А у самого хуй уже встал, да так что не согнёшь). Всё нормально, вот, работаю. Настроение рабочее, а как у тебя? Да у меня тоже оки-доки (сам уже не знаю, что сказать еще, трубку плечом прижал, ширинку расстёгиваю). Что у тебя с голосом, простыл? Простыл, ясное дело… Простынешь тут. Ну, голос у меня хриплым стал, поскольку телефон неудобно держать, да и волнуюсь, но ей об этом – молчок. Еще о чём-то там пару минут потрепались. Я назвал её Принцессой. Когда смогу припасть к твоим ногам, спрашиваю? (А сам лысого в кулаке наяриваю; из залупы сок потёк, подступает.) Ну, она как всегда что-то там такое, мол не могу сейчас тебе сказать, давай потом созвонимся, сейчас не очень удобно…
– Нам на АТС заезжать или сразу к Петровичу? – обернулся ко мне шофёр.
Я тупо уставился на его блестящий нос, разделённый хрящевой выемкой (на залупу похоже):
– Чего?
– Там перед штабом на АТС вроде как это, ну, ты понял, – сдавленно канючит Кузьма (Анатолий с наслаждением давит чирий: вижу гнойную головку и красный воспалённый шишак).
– Ты заправляться будешь? – это я водиле.
Он кивает. Смотрит на мой хуй. Не то, чтобы с неприязнью. А он увял уже слегка, но липкий сок как смола на сосне, там, где только что торчал метательный кинжал, а вот уже и не торчит (вру: так или иначе, все торчат!); вы приналаживаетесь метнуть тяжёлое лезвие товарищу в спину, да? В почку, да? Между лопаток? Не бывает стопроцентно смертельного удара, скажу вам по секрету. Иной раз, и пуля в голову не берёт человека. А бывает, что без видимых причин люди кони двигают… Кому что на роду написано. Но метать нож – mauvais ton, однозначно.
– Ты проезжай на заправку и там вон сбоку встань. – говорю я шофёру, а сам представляю, как Принцесса, стоя в коленно-локтевой на широкой кровати, просовывает себе между ног руку, берёт своими изящными пальчиками… да впрочем, что говорить? Берёт своими длинными тонкими пальцами (ногти не очень, но, в общем, ухожены) – берёт головку окаменевшего хуя – и уверенно направляет в свою сопливую розовую щель. Про руки её вот еще интересно: когда посмотришь на них, думаешь, что они влажные и холодные. Оно и вправду так бывало, но редко. А обычно руки её на удивление тёплые и сухие. У-уххх. Одна загвоздка: хуй не мой. Но сейчас мне это не мешает. Наоборот. И пусть голод. Пусть. Пусть люди мрут, хули расплодились, посрать негде. Что голод? Людей жрать надо. «Длинная свинья» – кажется, в переводе с какого-то там наречия африканского, это блюдо зовётся. Жрать, только хрящами, знай, похрустывать. Собрать их – и гнать на конвейер. На скользкий от крови и слизи конвейер. Чтоб он (или она) подъезжал(а) – и сразу специальным таким автоматическим шилом протыкают сердце. Мягко так, и быстро, но без звука почти. Только механический звук такой ленивый, как если медленно работать на швейной машине. А в конце контролёры проверяют их, конечно: кто не сдох – молотком по башке.
Я снова отвлёкся: эрекция хотя и не ослабла, но намечавшийся было оргазм ушёл; я исступленно работал ладонью. Шофёр остановился и чего-то там зарассуждал опять. Я решил, не слушать его: а то так никогда не кончу. Кузьма с ним объяснится. Анатолий, сидевший спереди, ударил водителя кулаком в голову. Я не сразу это просёк, повернулся на звук. Метил в висок, но попал где-то в ухо, наверное. Шофёр крикнул так по-бабьи («айсь!» - типа того что-то) – и накинулся на Толю двумя руками, но не бить собирался: душить скорее. Кузьма (сидел со мною рядом) удачно нашёлся с удавкой, только накинуть её толком не смог. Короче, пришлось мне оставить свой пенис, достать пистолет (табельный. Своего «макара» я в сумке оставил) – и под ухо ему. Салон запачкал, естественно; стекло лобовое повредила пуля («Пуля – дура, штык – молодец»).
Ребята дружно разделись. Посовещавшись, мы вытащили труп шофёра и положили на капот. (Немногие на бензоколонке встали сбоку посмотреть, остальные, заполнив баки, проезжали.) Я тоже разделся. Посмотрел на свой хуй. Ебиттамать, ну совсем затерзал его сегодня. С утра начал, скоро обед, а всё никак. «Спускать-то будешь, хозяин?» – спрашивает словно, слезливо щурясь. А я что?
Кузьма смазал свой поршень слюнями и затолкал шофёру в пердобак: поёб ухватисто, не торопясь, сопит, зажмурившись. Толик сначала в рот хотел, но зубы мертвецу убрать не прикажешь. Он тогда в дырку пристроился – которая от пули от моей. Но там тоже не пошло: видимо, осколок кости. И вот он рассвирепел из-за этого: к багажнику – шасть, саблю свою ухватил полированную, подскочил к Кузьме (юркий как крыса) – и срубил ему голову! А Кузьма-то еще ебётся, тыкает в покойника чнягой, но умирает уже, валится, как забор подгнивший, кровь из шеи как из дырявого шланга… Анатолий голову его пнул – пролетела по дуге голова, вращаясь от умелой подкрутки – и точно в окошко кассы! Ваай, чемпион! – захлопали в ладоши голимые зрители. Толик раскланялся, облизывая лезвие. Повернулся к обмякшему Кузьме. Разломил ему ягодицы – и прямо без смазки, рывком, да по самые мудя – и поехал, поехал, поехал словно молоток отбойный. А из кассы парнишка седой выбегает: новая шёлковая рубаха вся кровью заляпана. В руках – монтировка. Я – за пистолет. Два раза в туловище, третий – в голову, когда упал уже. И вот третья-то эта пуля, сука (дура, дура, говорю же!), чтоб ей пусто…
Это сколько же дней прошло, пока я без сознания лежал? Вспоминал урывками. Что теперь? Под морфой, ладно, это сейчас, а дальше? А врач говорит: хорошо, что не умер. Хорошо. А жить с такими ожогами можно? Терапия… Хуйня всё это. И не курил ведь. В двадцать лет бросил. Но портсигар храню до сих пор. Непростой портсигар. Генеральский. Горжусь? Хули теперь гордиться. Но я говорил ей. Так, к слову, как бы между прочим. Принцесса, всё, что пожелаешь. Я, наверное, начал бы курить снова. Она обещала прислать мне в больницу свои чулки. И я боюсь теперь одного только: вдруг чулки эти будут стиранные, или мало ношенные, и совсем не будут пахнуть? Когда у нас с ней еще всё было тип-топ, я попросил её фотографию. Она сказала, фотографию дарить – к разлуке. Тогда я сказал: когда надоем тебе, не говори ничего, просто подари фотографию. Про чулки тогда речи не было.
