Отец вошел так тихо, что Антон даже ухом не повел: он приготовился к сливу семени. Знакомое щекочущее чувство, которому нечего противопоставить. С которым не сладить. Поди, попробуй на разворот.
– Сынок, сынок, что ты делаешь? – причитал отец, наблюдая, как Антон сладко корчится, выпуская из залупы длинные жемчужные струи, – Разве так можно? Разве этому я тебя учил?
Антон переводил дыхание, опершись о стену. Вдруг коробка с высушенными пальцами еврейских девушек упала ему на голову, и содержимое рассыпалось.
– Семя надобно беречь, сынок! – отец присел, собирая пальцы, – Видишь, что делается, когда спускач не бережешь? Все сыплется вниз…
– На хуй пошел! – крикнул Антон, нанося бате удар ногой в лицо, но тот ловко увернулся.
Антон отскочил, в ожидании ответной атаки, но отец лишь улыбнулся, почесав усы:
– Вот, видишь… уже в усах мандавошки. Сын жирует, а у отца в усах мандавошки ползают…
– Какие еще мандавошки? – оторопел Антон.
Он стал нервно озираться, расширив ноздри.
– Ссышь? – довольно ощерился батя, – Ссышь мандавошек? Эх ты, педрило… А знаешь, как я в войну вшей в окопе кормил? На войне жопу подтереть нечем, понимаешь? Посрал в лесу, штаны натянул – и вперед, под пули! Мандавошки – это счастье было большое! Если мандавошек подхватил, значит, поебаться удалось! Значит, уже умирать не в падлу – поебавшись-то как следует! А ты? Дрочишь!
Антон понуро опустил голову.
Страх мандавошек прошел, но теперь его охватило странное чувство deja-vu: он смотрел на отца, будто пересматривал виденный давно когда-то фильм.
Фильм про лесных животных.
В фильме этом…
А впрочем, ладно, зачем тебе знать, что было в том фильме, подлый читатель?
Думаешь, я выдам тебе какую-нибудь грязную тайну? Какую-нибудь низость? Типа как я случайно вставил в видеомагнитофон чужую кассету и увидел там, как незнакомый дядя ебал мою мать, а она металась и стонала?
Нет, брат. Не выйдет.
Матрос ребенка не обидит.
Матрос ребенка приласкает.
Матрос ребенку в рот спускает.
Матрос ребенка поцелует.
Матрос в ребенке радость чует.
Матрос в ребенке – сам ребенок,
И хуй его как в детстве тонок.
И попка детская узка.
Пока!
Пока?
Пока.
Пока…
…
– Сынок, опомнись! – крикнул Антону отец, оголяя десны, – Посмотри на стены этой комнаты. Видишь, вон там, под потолком – развесил я воздушные шары с пеплом великих воинов? Для чего бы это? Неужели для того, чтобы, после того, как мы разрезали на пять частей раздавленный трактором труп Анатолия, ты презрительно скривил лицо и показал вживленный в твой язык катетер?… Для того ли, чтобы, уверовав в Господа, пробить себе череп раскаленной стамеской?… Ты помнишь, как мы с мамой растерзали пятьдесят младенцев, пользуясь лишь хлыстами для садо-мазо? Это было зря? Это было не капитально?… Отвечай!
Молчишь?
Но теперь, когда ты отринул поднесенное тебе блюдо с лекарством, я скажу тебе правду. Скажу, отчего зовут тебя Сыном Божьим.
Взгляни на себя в зеркало.
Красавец, не правда ли?
Строен, статен, красив.
Гладкая атласная кожа…
Но тебе суждено её лишиться.
Ты – и вправду сын божий, и я решил принести тебя в жертву.
– Ни хуя себе, пап… Заебись! А ты со мной не захотел посоветоваться? – запальчиво крикнул Антон, теребя мошонку.
– А хули мне с тобой советоваться? – усмехнулся бог-отец, метая дротики в чучело беременной женщины, – Кто ты такой, чтобы с тобой советоваться? Я – бог, я сам все решаю. И решил тобой пожертвовать, чтобы открыть людям дорогу в царство небесное. Обычная человечья шкура, нашел сокровище…
– Каким еще людям? Ты охуел? – Антон задумчиво расхаживал среди высоких деревянных ящиков, доверху набитых влажными человеческим костями.
– Избранным. Которые мне верят. Самым наивным. Самым послушным.
– И для этого с меня кожу содрать надо? Да?
– А чего ты кипятишься? Я тебя и на свет произвел только для этой цели. У тебя предназначение такое – жертва. Понимаешь? Знаешь, как люди выращивают домашних животных, чтобы потом убить? Ради чего? Ну, например, на пушной ферме, хорьков, там, норок всяких на шубы? Выращивают ради шкуры. Когда время подойдет – шею сломал, шкуру содрал, всё, что внутри – на помойку. Ты не ссы: если будешь папу слушаться, хорошо себя вести, я усыплю тебя перед тем, как… И, возможно, поебу немного.
– Я за такие вещи сам бы тебя в жопу выебал с удовольствием, папаня!
– Меня? Да что ты… Нет, вы это слышали? Май, ты слышала? – крикнул отец в коридор, где топталась на культях супруга, – Щас я мать позову, пусть полюбуется… Май! Май, подойди сюда, полюбуйся, блядь, на своего сыночка, который на отца родного шишку парит! Выебу, говорит…
(Приковыляла мать.)
– А сам-то, сам-то что? Семенем драгоценным аквариум затрухал? Дрочит, как потный комсомолец! С потными ладонями, активист, бля! Сука! Жертвой ему быть не нравится, ишь… Да кто тебя, пидора, спросит?
– Он сам себя спросит, – зло прошипела мать, – Спросит, сбросит, и сбарбосит. Потому что жрать не просит. Если б жрать просил – дала б: раком встала, насрала б.
– Ты только и умеешь, что срать! – крикнул Антон, кидая сушеную детскую голову в портрет Николая I-го, – Я еще маленьким был, ты срала. Не грудью кормила, но жопой! И вот я вырос, калом вскормлен… Сколько ж говна в тебе, мама?
– Не твоё собачье дело, приедатель, – шипела мать, извиваясь гадюкой.
Антон увидел, как из губ её высунулись блестящие ядом иглы.
– Ты людям в рай дорогу откроешь, дурень! – отец звонко шлепнул его по ягодице, – Без этого они за мной не пойдут!
– Они и так не пойдут за тобой… – печально молвила мать, убирая иглы, – Вон, Николай в прошлом году пошел за тобой, и теперь у него свищ. Степан Петрович тоже пошел весной, так у него сестру четвертовали, нахуй!
– И правильно! И заебись! – отец ткнул мать магическим жезлом, – Ты-то чего выступаешь, бестолочь? Пусть льется кровь! Чем больше крови – тем вера сильней! Только страдание обнажает душу. Так пускай страдают – чтобы я богател.
– Ладно, пап, я спать пошел… – Антон зевнул и протяжно пустил газы.
– Как, уже?!
– Ты ж сам сказал… Орешек знаний твёрд… А я рожден под задачу. Выращиваешь меня специально, как свинью на откорм? Чтобы здоровый был, без прыщей и с толстым хуем? Так вот, для здоровья важен сон, папаня! Поцелуй от меня мамочкин секель и бай-бай! Спать пора, уснул бычок, лег в кроватку на бочок…
– А потом?
– А чего потом? Потом всё… – Антон повернулся и вышел.
Отец неслышно заплакал.
