|
|
— Кто таков больной Подгузкин? — спросил главный врач, приподнимая глаза от анамнеза.
— В 307-й у окна. Его тоже рвало. И вообще, в последнее время все жалуются на плохое самочувствие. — Елена Гиреева, старшая медсестра отделения, поправила заколку в копне густых крашеных хной волос. — Мне самой, признаться, херово вчера стало чего-то. Я думала, месячные…
— Странно… может, отравление? Что там в столовке, грибами какими-нибудь кормят? — врач озабоченно встал, подошёл к окну.
Стояла тихая влажная ночь.
— По симптомам похоже… но я из столовки ничего не ем, я из дома берууеее… — Елена вдруг проблевалась склизким потоком на шкаф с анализами. — Извините… я сейчас… всё это вытру, — она засуетилась, подыскивая тряпку.
— Да, уж потрудитесь. — доктор наморщил рот, покусывая внутреннюю сторону щёк. Затем яростно ковырнул в носу, вынул что-то, с пять секунд разглядывал, затем вытер о спинку стула.
Достал из ящика стола мобильный, недолго подумав, нажал клавишу вызова.
— Абонент не отвечает или временно недоступен, — вежливо пояснил робот.
В раздражении, махнул рукой.
— Вы не 3ое случаем звоните? — Лена замывала дверцу.
— Ей… — врач поморщился, выбирая раствор из ампулы, — опять недоступна. Не могу понять, что происходит: исчезла, и ни слуху, ни духу… две недели почти уже. А тут это отравление ещё так не кстати…
— Загуляла 3ойка, вот что происходит, — объявила после некоторой паузы старшая, выжимая тряпку, — вы уж простите, но это ж все знают.
— Что знают? Ну-ка, ну-ка, рассказывай! — врач возбужденно поёрзал.
— Да что же рассказывать… Сначала Денис её поёбывал из хирургического, а теперь она Борису Николаевичу плотно на хуй села. И даже уже не стесняется: охранник говорил, они на офисной стоянке в машине его сношались, и похуй общественность. А сейчас Борис Николаич в отпуск уехал — без жены, говорят. Так, видать, и она с ним намылилась…
— Ах, вот оно как… ну-ка подойди сюда! — доктор нетерпеливо преградил Елене дорогу, требовательно сжал соски ладонями. — с Борисом Николаевичем, говоришь? Ну-ка расскажи, расскажи ещё! — нагнул её у холодильника, помог освободиться от трусов.
Они громко дышали.
Вошёл Румбо.
Посмотрел на ручку настройки.
Так и есть: чутьё не обмануло.
— Кто вы такой?! — зло оторопел доктор.
Елена судорожно выскользнула в ванную.
Ага, и это предусмотрено: при попытке нарушить границу он становится видимым. Что же…
— Не волнуйтесь, я вам не помешаю… мне просто нужно перенастроиться. Продолжайте заниматься своими делами, прошу вас! На меня можете не обращать внимания: я вот-вот исчезну… — стараясь держаться непринуждённо, Румбо подошёл к Переключателю. — Не знаю, доктор, отчего меня влекут всю жизнь падшие женщины… а с недавних пор — даже их половины.
Пальцы тронули ручку.
— Стой, где стоишь, не шевелись! — врач страшно посмотрел на него, меняясь в облике.
С испугу Румбо неловко надавил на пластиковый цилиндр, и ручка с хрустом отломилась.
Помещение преобразилось в Мясокомбинат.
Румбо: просторный больничный халат, под ним — старая футболка Slayer, на ногах бывалые кеды.
Сестра: чёрный ядовитый истукан в углу.
Врач: сухой, творожистый, хрящеватый, с червивым месивом вместо лица:
— Ну, здравствуй, Румбо.
— Гаврило?..
— Покажи-ка свою регистрацию.
— Это с какой стати? Ты кто, адский мент, что ли?
— Ага, ацкимен…
Сестра плюнула одноразовым шприцем в глаз.
Сразу же отключились ноги. Слепой крик завязал узлом сердце, задавил пыткой лёгкие.
Гаврило поймал волну страдания и проверил регистрацию.
Загундосил сквозь червей лениво:
— Всё, что ты делаешь, неизбежно, так что не заморачивайся по пустякам. Людям свойственно высокомерие, когда они сравнивают себя с соседствующими формами жизни, например, с насекомыми. Хотят верить, что в их никчёмную жизнь вложен какой-то тайный смысл. Бога изобрели себе, надо же. Раздавите каблуком таракана и внимательно посмотрите на останки: вот он, тайный ваш смысл. И вы, и таракан — лишь крохотные искры Солнечного костра. Два извива энергии: махонький, и размером побольше. Возьмите одноразовую зажигалку. Чиркните спичкой. Спичка сгорает в разы быстрее. Но горят они одним огнём. И нет огня важней или лучше другого: огни — это просто огни. А вместе они — Пламя. Вообрази, как сгорает Космос. Вообрази, как сгорим все мы. Но ты не можешь не гореть: когда рождён, выбор отсутствует. Ты стал метаться между слоями реальности, Румбо, чего делать не рекомендуется. Я — лишь реакция этой реальности, и мой тебе совет: не превращайся в новогодний фейерверк.
Эти слова вошли в сознание, а Червивое Лицо изменило форму, уплощаясь в пласт прессованной плоти. Пронзительно-белый костяк медсестры клыком торчал из заиндевелой туши.
Ухватил Топор Мясника, надел фартук и стал рубить мясо, но его становилось всё больше. Чем резвее рубил, тем плотнее наваливают.
Мерно гудит сальная лента конвейера.
Сколько же можно? Где у них тут Начальник Цеха, а позвать бы его сюда!..
Чмокнула дверь и, раздвинув туши, вошёл Начальник Цеха, весь в половых язвах и свищах-клоаках:
— Что тут у вас? Докладывайте.
— Слишком много мяса, командир, — деланно вытер лоб, — перекур бы устроить.
— Перекур? Это пожалуйста. Вторая дверь налево по коридору.
— Ого… здесь что ли? — вошёл в приподнятом настроении. — А чего это она у вас железная?..
Знакомое ощущение задвигаемых за спиной засовов.
Дьявол, сколько раз ещё нужно попадать в твои ловушки, чтобы научиться осторожности?!
Но где я?..
Узкий металлический стакан, наверху жёлтая лампа. Лифт?..
Под потолком по периметру ряд круглых отверстий. Из них начинает сочиться дым. Через минуту атмосфера камеры напоминает амстердамскую кофейню. Ещё через минуту кабина превращается в жестяной кальян…
Отродясь на такой измене не сиживал.
Этот кайф запомнишь на всю жизнь. Как смех гостиничного лифта. Как тугой снежок в промокшей варежке. Как неожиданный удар головой в нос. Как уверенный голос отца, приказывающий снять штаны и пройти в ванную. Как вкус пломбира на губах одноклассницы. Как беспощадные кулаки старослужащих. Как оргазм с седеющей проституткой. Как бесконечное желание жить, несмотря на известное пояснение о пути самурая.
Как?..
Реальность вторгается мимолётными напластованиями смысла, когда переставшее казаться счастьем ощущение проходит сквозь желудочно-кишечный тракт осознания и вываливается из полураскрытых в ожидании поцелуя губ ветхим зловонием разложившейся плоти.
Где ты теперь, капитан Свобода? Какой ветер наполняет влажным дыханием Бездны твои обескровленные паруса?
С утра было солнечно; подошвы доверились холодной влаге мерцающей палубы. Парус раздулся и хлопнул, заставив вздрогнуть. Протянул руку и тронул его подушечками пальцев. Словно дотронулся до девичьей спины: парус сделан из бархатистой человеческой плоти, и он живой: тёплый, пронизан пульсирующей сетью кровеносных сосудов. С приятным изумлением понял, что это — живое судно. Все его ткани изменчивы и вибрируют в насыщенном, но спокойном ритме.
Материал, из которого сформирован корпус судна, напоминает кость. Корабль рос в специальном шлюзе у южного пирса: сначала это был лёгкий полупрозрачный хрящ с нитевидными отростками—щупальцами. Постепенно сгущался белый костяк, разрастались сложные многоуровневые сети: нервы, лимфа, кровепровод. Нежные усы затвердели в мачты, и розовые лепестки первых парусов робко затрепетали на ветру. Глубоко в трюме почковались нон-стопом яркие влажные органы. Руль напоминал исполинский сплющенный пенис. Якорь выблёвывался из мускулистого сфинктера на длинной и удивительно эластичной цепи языка. Глаза иллюминаторов доверчиво моргали в начинающих грубеть складках юта. С уютным шипением засасывался, раздувал упругие рёбра каркаса свежий океанский воздух. Неутомимая помпа размеренно гнала кровь.
Капитан Свобода был мозгом корабля, представляющим собой студенистую светлую массу, заключённую в черепную коробку рубки. Он управлял парусником напрямую, минуя штурвал: чутко шевелил парусами, разворачивал руки мачт, рулил возбуждённым в лихорадке открытий фаллосом.
Планктон и мелкая рыбёшка засасывалась кораблём через специальный защищённый сложной системой живых фильтров шлюз. Пища переваривалась в брюшных трюмах, кормовая клоака выстреливала едким фонтаном фекалий.
Какая славная, насыщенная жизнь текла на корабле в годы его молодых скитаний! По утрам из палубы подобно распускающимся лилиям вырастали женские ноги: едва заморившие червячка матросы с нежным гоготанием тёрлись о них припудренными чистейшим кокаином гениталиями, наслаждались ароматом гибких ступней, обсасывали их пальцы, покусывали гордые головки пяток. Бурно кончали в раскрытые рты, щебечущие сладострастным речитативом со вспотевших стволов мачт.
Но постепенно, в неуловимой, но явной последовательности, плоть корабля поддавалась Времени. Сыпь на бортах, язвы на палубе, гноящиеся чирьи на светящейся парусной плоти, гнилостный смрад в трюмах. Судно пердело, оставляя в волнах тяжёлые облака зловония. Бельмами заросли юркие зрачки иллюминаторов, безвольно обмяк руль. Ежедневно в послеобеденный час отдыха накуренный боцман опрыскивал извилины капитана крепким раствором из специальной форсунки. Капитан похотливо отрыгивал, мачты вздрагивали, брякал о кость заточенный сабельно якорь. Устало роптали матросы, всё реже драил клоаку раздутый водянкой кок.
О, тщета бытия земного! Куда мы бредём, спотыкаясь? Мечемся, словно не в силах противостоять распирающей силе жестоких лекарств. Все мы — звенья одной цепи. Любое, даже самое абсурдное с точки зрения принятых установок действие, удобно укладывается в алгоритм Обожествленного Хаоса.
Мы — инструменты: поршни, подшипники, шестерни.
Капитан Свобода — лишь сиюминутный бунт, служащий дальнейшему упрочнению курса. Миф — наша пища. Яд в наших слезах.
Ныряйте глубже, капитан Свобода! Сонмами невиданных животных полнятся эти глубины. И если нам суждено умереть, будем жить в радости, ибо между горем и радостью больше нет разницы. Оставьте на память пыльные бутыли с вычурными этикетками… правда, мечта, дерзание, совесть, доблесть, отечество, боль, испытания, смех осознания, радость открытия, зуд нагноения, запахи погреба, лютня тоскливая, жар скарлатиновый, память о матери, печень червивая.
Влажных страстей одеяло волнистое, хруст острых чипсов, услада прозрения; грамм героина в фольге сигаретной, лобзик, на сдачу — билет лотерейный. Пьяные песни усталых подводников, прыщ на мошонке, мудрец обосравшийся. Крайняя плоть, суетливое завтра, фильм про ментов и художника слюни. Очередь в снулом дворе крематория; прах обезьяны, затылок геолога. Когти орла, пальцы бляди, срам клоуна, хвост антилопы, кишечник тигрицы. Шепот признаний в тени экскаватора, курс доллар/рубль расчётами «завтра», кал ископаемых прямоходящих, лучик сомнений в костре просветления. Капля, упавшая в рот гармонисту. Вывеска «Мясо», аптеки витрина, жилы коня на хрустальной столешнице, камень в зобу пеликана парящего. Праздник уродов, могилы талантливых, сор из избы уходящего прошлого, злая пыльца, скоротечная молодость, гриб на стволе полусгнившего дерева. Пламя угрюмое ревности тающей, скорбь покаяний, не вовремя признанных, лепет любовной истомы электрика, топот солдат летней ночью у пристани. Голод в сыреющем сумраке озера, ласковый скрежет зубов с подоконника; мякоть конфет, свечи, снег и ристалища, где мертвецов легионы оскалились. Зной, побрякушки, распятие, лопасти, кровля, родня, сорняки, обрезание, известь, конина, торпеда, молочница, стоны придворных и ужас забвения. Сила воды, парафин, извержение; логика чисел, хрусталь ликования, яйца убогого, груди простуженной, сладкая дыня, речное уёбище. Змей, колесница, Платон, прободение, розовый куст возле ямы на кладбище, меч, истощение, лошадь Пржевальского, стрёмный волдырь у Наташи в промежности. Звёзды в небес уходящих расселинах. Отроков кровь. Семя внуков и правнуков. Наполеон Бонапарт. Бычий цепень.
Наш хоровод не увянет.
Улыбки на лицах, смех слышен.
Кто-то ванильным пряником решил подкормить голубей, липкие крошки рассыпав.
На моём столе сосуд.
Смотрю на него: тёмное стекло, непрозрачная жидкость. Кровь? Чернила? Вино? Почём мне знать. Пока не попробуешь, сложно ручаться.
Принесите стакан.
Этим утром я окончательно понял: в этом мире не найти покоя.
— Фууу…
Вот это словил паравоз.
Ну, а теперь — за работу.
Пора рубить мясо.
Расправить плечи! Напыжиться! Помечтать о <censored>!
Руки берут топор. Топор скользкий. Ноги идут к мясу.
Голова представляет, как тело <censored>. Душа ликует. Жить — охуительно.
Руки обтирают рукоять топора и поправляют удобней фартук. Плоть — впереди.
Пора рубить мясо.
Вот он: борт капитана Свободы медленно вползает на разделочный стол. Корабль распилен на несколько частей. Теперь их необходимо изрубить на куски.
Работа мясника престижна. Мясникам в народе почёт.
Только отвлекают левые мысли. Типа «покурить бы ещё».
И бабу хочется.
Да ведь здесь кругом — сплошное мясо! Можно ебать мясо. Проделывать топором отверстия в мясе.
Прочь от меня! Теряю бдительность.
Ноги держат тело в стойке, руки ловко рубят мясо.
Можно отжарить это мясо!
Эрекция.
Пора рубить мясо.
И — раз!..
И — раз!..
<censored>
Нет, в таком настроении невозможно идти к великому. Руки рубят мясо. Хуй стоит. И — раз!.. А с какого перепугу вообще решил, что идёт к великому? Да мало ли таких горе-великанов? Посмотри вокруг. Каждый пятый.
Остальные — вообще убиты в 0.
Это и есть — вымирание.
И — раз!..
Пора рубить мясо.
Пусть хрустят капустой кости,
Кровь фонтаном пусть.
<censored>
Возможно ни это?
И — раз!..
Возможно ли быть таким членососом?
И — раз!..
Возможно ли обмануть природу?
И — раз!..
И если да — то зачем?
А если нет — почему?
А если её не обманешь…
И — раз!..
В Аду сгорит племя людское.
И чуток космический жаждущий глаз. И — раз!..
Мы перемещаемся по заданным траекториям. И — раз!..
Нас контролируют. Пора рубить мясо.
Сколько можно говорить? Пора рубить мясо.
…
— Ну что, пойдёшь ещё на перекур? — спустился с лестницы Начальник Цеха, весь в фурункулах и гноящихся струпьях, которые он чесал, чтобы возбудиться.
— Не… Чуть попозже…
— Так, посмотрим, что ты тут наваял… так… ваятель, нах… ого… почти весь теплоход порубил! Горазд же ты топором махать… Где так научился?
— Да так… — потупился, смущаясь, — учителя были хорошие. Один, в особенности… увлёк меня боевыми искусствами. У меня долго не получалось: я ссал сражаться. Так и жил — в выжидательной позиции. То есть, жил — и ждал: когда он наступит, мой шанс.
— Ну, и чего? Наступил этот светлый миг? — Начальник Цеха поправил берет и выдавил гной из белой головки на своём грибовидном носу.
— Наступил… но не так, как я думал. Мне представлялось всё как-то иначе. Не могу рассказать как, но иначе. А это вышло что-то… резкое, с вызовом, с реальными гранями смерти. Вы, товарищ начцеха, не представляете, через что мне пришлось пройти. Волосы встают дыбом, как вспомню. И мозги мне там отформатировали капитально. Уже ни о каких автомобильных гонках не задумывался. И кстати, я теперь радиоактивен.
— Поздравляю, — Начальник Цеха почесал волдыри за ухом. — Руби, давай, не отвлекайся. Радиация — это не по твоей части. После разберутся, что к чему.
— Надменно, как <censored> вы мне это говорите. Распирает от ощущения собственной власти. Человек торопится, а вы ехать ему не даёте.
— Ты ж не едешь, ты — гонишь.
— Слыхали уже… Неприятно, конечно, это слышать. Тем более, от самого себя. Хотя нет, от самого себя — всё же лучше… или нет? Как вы думаете, товарищ начцеха?
— Я думаю, что пора тебе на перекур, милчеловек. Хватит уже, наработался. Вон сколько мяса изрубил. Целый корабль. А впереди ещё — мясной поезд, мчащийся к счастью. А за ним — мясной самолёт, уносящий в бессмертие. А после самолёта — мясная ракета.
— Мясная ракета? Рад это слышать. Когда рубишь мясо, ни о чём о таком великом не думается. Работа размеренная, вырабатывает чувство оружия и глазомер, безусловно. И по жизни помогает. Как песня.
— Нам песня строить и жить помогает… — затянул Начальник Цеха.
— Она как плеть: и зовёт и ведёт… — подхватил Румбо.
— И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадёт, трам-пам-парам! — торжественно завершили хором.
— Ты, это, вот что, милчеловек… — Начальник Цеха, пощипал проколы на бёдрах, — раз курить не будешь, руби, давай, мясо. До конца смены ещё до хуя, а у тебя впереди — целый поезд. Работать.
С лязгом захлопнулась за ним тяжёлая дверь.
Руки взяли топор.
Как всё это осточертело.
Раньше-то всё было не так: раньше были испытания. Одна Сиреневая Пустыня чего стоила… а здесь — ничего. Маета. Руби мясо.
Руби.
И — раз!..
Сколько времени уже я рублю его, кто мне ответит?
Мне иногда кажется — всю жизнь.
Пора рубить мясо.
<censored> и убиваюсь на хуй. Всё верно. Ведь я давно мёртв. Утонул, а затем сгорел. Но вроде пока трепыхаюсь.
Почему снова здесь? Почему не вернулся? Ведь мог. Всё зависит от настройки. Всё, до мелочей. Вот повернул рукоятку — курю, а повернул чуть ещё — и уже давно бросил. Любил одну — горячо, пронзительно — а теперь глядишь: оп-а, а где ж та любовь? Остыла. Другая была — эх, сердце моё покорила! Был с ней нежен как с кошкой. Отчего как?.. Нарубил мяса, дал кошке кусочек. Кис-кис-кис… иди, вот, посмотри, что дядя Румбо тебе приготовил…
Кошка жадно пожирает мясо.
В этом мире не найти мне покоя.
Пока поступает следующая партия мяса, расскажу одну подростковую тайну. Это гнусная тайна: о ней никто не знает.
Шёл дождь: была осень.
И кто-то прочапал по лужам вдоль стены со светящимися мандариновыми окнами. И лаяла собака за углом. На скамье сидел бомж и смотрел себе под ноги.
Шёл я, перебирал ногами.
Торопился.
Пришёл на вокзал, удивился: какие дешёвые розы. Самые дорогие — 50 рублей штука. А в 5-и (без пробок) минутах езды отсюда точно такие же розы продают в 2 раза дороже.
Ждал у стены, напротив выхода из метро. Невольно смотрел на проходящих женщин. Удивительные женщины. Несколько блядей видел — восхитился. Захотелось увести их к фонтанам.
Не надоело ещё рубить мясо?
В этом мире не найти покоя.
Где я? Кто я?
Лучше малиновый дождь, чем серозное счастье.
Добро пожаловать в гибнущий мир, расщеплённый на части.
Под флагами красными на улицу выйдем, уснём у башни взошедшего вымени. Лишними станем, поскольку без веры снами сметаем гранитные стены. Скромными станем. Но не устанем.
Не надоело ещё рубить мясо?
Но если… мясо не рубить, тогда к чему портреты эти? К чему гневливый воли зов, сверкание призрачных звёзд на букву «п»? Где ропот рабов, где откровения, где духовные подвиги? Всё это вошло в привычку.
Постепенно всё входит в привычку, даже жизнь.
Подсесть на жизнь — проще простого, а слезать обломаешься.
Ну, где там ваш поезд, мчащийся к счастью?
Туши за спиной раздвинулись, и вошёл Начальник Цеха, а с ним Гаврила, волочащий на цепи полутораметрового мутанта, напоминающего помесь крысы с гиеной.
Молча наблюдали, как Румбо подтащил на разделочный стол мясные колёса электровоза и несколькими точными ударами разрубил каждое звездообразно на 11 неравных кусков.
— Видишь? Пристроил его: теперь делом занят, — Начальник Цеха пощупал раздутую сибирской язвой голень, — а то по кладбищам, понимаешь, удумал шляться. В могилы к уважаемым гражданам запрыгивать.
— Да, — подмигнув, Гаврило уронил двух червей с подбородка, — беспонтовое это занятие — по чужим могилам шарить. Того гляди, заразу подхватишь.
Он отцепил поводок крысы-мутанта, и та, плотоядно пискнув, проворно скрылась в мясном тоннеле.
— Так а он и подцепил, — Начальник Цеха сковырнул головку чирья на шее, — он же теперя радиоактивный. Урановый мальчик на полста мегатонн.
— Вы что хотите этим сказать, уважаемые? — Румбо отложил топор и порылся рукой в мошонке, — я что, могу взорваться?
— Не только можешь, — зашевелил червём Гаврило, — но и взорвёшься. Это и есть твоя миссия: превентивного ядерного удара.
— Вот как… почему тогда не сразу? — приблизился к червиволицему Румбо, — к чему это мясо? К чему все испытания? В могиле твоей грёбаной, и в пустыне зачем пыль эту жрал? Бродил по кафелю? Нюхал ноги пьяной стюардессы?
— Затем, что сразу ничего никогда не выходит, милчеловек! — назидательно проколол иглой волдырь Начальник Цеха, — для начала развиться надобно-с… доказать свою, так сказать, профпригодность… пройти кой-какой жизненный университет…
— Жизненный?
— А кроме того, новичку такое ответственное поручение доверять рискованно. Тут всё естественным образом должно случиться: катаклизм должен специально вызреть. И тогда придёшь ты. И воссияет свет. Человек-водородная бомба.
— А если я не хочу?
— А если сам того не осознаёшь, что хочешь? С нами ничего не случается помимо нашего желания, Румбо. Наши желания — каждый наш шаг.
— Неужели желал я рубить мясо?..
— Не обязательно… но возжелал кое-чего такого, что без рубки мяса не может осуществиться. Так что бери в руки топор и продолжай своё славное дело. Мясникам в народе почёт.
Румбо послушно взял топор, а потом развернулся и с резким криком обрушил его Гавриле на голову. Раздался металлический стук, лезвие соскочило: черви облепляли стальную болванку.
Пихнул на него тушу, подскочил к НЦ — и с налёту ему справа под ухо.
Удар срубил челюсть и смял основание черепа.
Рванул на себя, выдирая лоскут сухожилий, кровь обдала фонтаном.
Рубанул еще сверху — прямо между запухших ячменями глаз.
НЦ осел, выронив папиросу.
Румбо поднял, затянулся.
Выпустил длинную струю дыма.
Сплюнул наполнившую рот влагу.
Приблизился, сонно очищая червей с лица, оглушенный ударом Гаврило.
— Кусь-кусь-кусь… — подзывал он гиенокрыса, чавкая безгубым ртом.
В груде мяса раздалось шипение.
Румбо попятился, щелчком посылая окурок в блеснувшую из-под червей сталь.
Но вот на стене — переключатель.
Прочь с дороги, гнилая репа!
Да здравствует новая эра совдепа!
— Ну хватить кривляться! — Кравподжузо метнула в брата жвачкой, — я через 15 минут выхожу, а ты как хочешь.
— Через 15 минут? Чё так скоро? — Зяблик развернулся перед зеркалом, зажав гениталии между бёдер — получился дамский лобок, — гляди, Джуза…
Сестра не оглянулась.
Она озабоченно рассматривала большой палец на своей левой ноге. Сбоку надулась мозоль: значит, от идеи обуть на дансинг новые туфли придётся отказаться. Остаются кроссовки. Они такие вонючие, но ничего: на дискач проканает.
Кравподжузо достала с полки кроссовки reebok, принялась зашнуровывать.
Зяблик повертел перед зеркалом ягодицами, пытаясь разглядеть анус:
— Пусть ещё подрастут телекомы!..
— Короче, Зяб, — она надела бюстгальтер, повертелась, снова сняла, — я хочу тебе сказать, что ты всегда очень долго копаешься. — надела футболку “braatstvo”, стала причёсываться, — я, баба, а уже почти одета. А ты ещё только косяки упаковал… нельзя же так. В жизни будешь всё время опаздывать — люди будут напрягаться — разложишься окончательно. Глаз да глаз за тобой…
— Лечить будешь? — Зяблик вяло мастурбировал перед зеркалом, — кол точить будешь?
— И не мечтай. Я тебя больше близко не подпущу… ишь, чего удумал: инцестом баловать. Воспользовался, так сказать, беспомощностью старшей сестры… — она коротко и бесшумно пукнула.
За окном стемнело. Накрапывал дождь.
Зяблик взял с полки книгу «Секс в III-ем рейхе» и стал изучать оглавление. Затем с интересом перелистал картинки. Положил книгу обратно, помял мошонку пальцами. Подошёл к зеркалу, посмотрел на свой язык и зрачки. Потянулся, разминая спину. Заголил головку пениса. Осмотрел ожоги на предплечии. Взял мобильный:
— Здоров… ну чё, ты идёшь?.. Какие басмачи? А, басмачи… хорош говна месить…
— Зяба, я готова, ты идёшь? — Кравподжузо заглянула в комнату, — ну, как знаешь… я пошла, слышь?
Брат кивнул:
— …да, Джуза, вон выходит уже… я тож подгребу, но чуть позже. Дунуть хочу. Под грибцами — самое то… да… в аппаратной я её видел, даже испугался… и чего?.. а он?.. клёво!
Кравподжузо хлопнула дверью, вызвала лифт. Поправила чулок. Положила в рот жвачку. Почесалась.
В кабине лифта приятно пахло абрикосом. «Все ссут!» — надпись чёрным на стене.
Вынула из сумочки зонт: короткий, сложенный втрое. Подрочила его рукой, словно член. Кивнула консьержке. Достала ключи: мигнули подфарники 10-ки.
Ветер закинул сырую ветвь на лобовое стекло.
Двигатель завёлся — словно астматик прокашлялся.
Почти не прогревая, тронулась, скользя вдоль изгибов тротуара. Фары высветили фигуру в плаще: она резко затормозила — парень обернулся, подошёл, отворил дверцу:
— Джуза, салют! Как здорово, что я тебя встретил! — он влез в кабину; коротко поцеловались взасос.
Девушка тронулась снова:
— А я тебя специально подкараулила!
— Да ладно тебе…
— Честное слово. Мне Сёма сказала, что ты в клуб сегодня пойдёшь. Бичман зажигать пойдёт, так и сказала. А я как раз тоже собиралась.
— Так ты в клуб едешь?
— Ну да!
— Ух, как здорово!.. Слушай, Джу, а ты одна?.. в смысле, с парнем?
— Ну, может, и встречу там кого-нибудь из знакомых…
— Ну, ты уже меня встретила… — Бичман осторожно улыбнулся.
— Ишь ты, шустрый какой… и что, теперь я — твоя собственность, что ли?
— Ну, временная собственность, почему нет?
— А вот хуй тебе, Бичман! — захохотала, едва успев проскочить на жёлтый.
— Ты чё делаешь! В аварию ещё попадём! — засуетился тот.
— А хуле: машина — гамно, не жалко…
— А здоровье своё?
— Кому быть повешенным, не утонет.
Она притормозила у клуба, притёрлась к обочине.
У дверей клуба стояли: Паштет, Ломило и Брифинг.
Брифинг говорил:
— …Без ощущения боли человек теряет способность творить, понимаете? Боль — слишком сильное ощущение, им пренебречь нельзя. Оргазм неотличим от неё в каком-то смысле. Когда я первый раз кончил, я принял это за боль.
— Ты просто по натуре мазохист, и боишься себе в этом признаться, — беззлобно закурил Паштет, — думаешь, это как-то нарушит имидж твоей «крутости», или считаешь, что проявляя слабость, ты признаёшь себя лузером… а ты отвлекись от этих заморочек. Просто делай, что сердце велит: сердцу, уж наверное, виднее… о, Джуза, Бичман, здорово!
— Здорово, ребят! — пожал им руки Бичман, а Кравподжузо хищно лизнула в губы. — Чё вы тут за разговоры толкёте?
— Брифинг ссыт признаться своей Лариске, что мечтает, чтоб она поссала на него. — скаламбурил Ломило, и все засмеялись.
— Про Костика что-нибудь слышно? — Кравподжузо приняла паровоз у Паштета.
— Румбо! Румбо! Мочи! — сверкнул огромным зрачком Ломило.
— Тут эт самое… Митяй с Валерой на больничку к нему поехали, а его там нет: свалил бесследно. — задумчиво молвил Ломило после короткой паузы, — А на больничке ЧП: врач разрезал на части старшую сестру отделения на столе у себя в кабинете… прямо взял вот так — и покромсал в лоскуты ножами, а потом ел сырое, и ёб её: сердце на хуй надел. А больные все кто перемёр, кто облучился насмерть. Короче, в натуре, хоррор. Все мусора на ушах…
К ребятам подошли Настя Хмырина и Серёжа Корчмарь.
— О, глядите, кто! Серый, здорово… — Бичман провёл Корчмарю шутливый удушающий.
— Шею сломишь! — испугалась Настя.
— Главное, чтоб хуй не сломал! — подмигнул ей Ломило, и все рассмеялись.
— Никто не хочет занюхать? — спросил Серёжа, потирая красные щёки.
— Давай! — устремилась к нему, как к червю — аквариумная рыбка, Кравподжузо.
Серёжа поманил её, и они вместе с Настей скрылись в дверях клуба.
— А ты чего не пошёл с ними? — спросил Паштет Бичмана.
— А я перед выходом вспучкой поставился, — радостно отозвался тот, шнуруя сапоги, — прёт ярко и яростно. У нас сегодня что по программе?
— Capitain Gross, — отозвался после паузы Брифинг, — очень живая смесь ритмо-плазма с грайнд-индастриал. Кстати, у нас тут водяры есть bottle… ты будешь?
— Хорошая хоть водка? — поинтересовался Бичман.
— Нормальная. Kozloff. У меня тут карамелька есть, если закусить хочешь.
— А запить нечем?
— Да вот, у нас разговор-то как раз был насчет того, что Брифинг сказал, что на запивку попросил бы Лариску поссать ему в рот.
— И чего?
— И мы поинтересовались, ссыт ли она ему в рот, или это только мечты. А он оскорбился, что мы считаем его извращенцем… и погнал, короче.
— Ребят, айда колбаситься! — поманил их из двери клуба Ротанго.
— Симба! Симба! — заорал, замахал руками Бичман, забегая внутрь.
Добив белую, друзья последовали за ним.
На входе они побратались с охраной; Брифинг и Ломило оставили в сейфе стволы (Ломило — свой Стечкин, а Брифинг — ТТ).
Паштет быстро съел горсть каких-то таблеток.
Сияющий мрак поглотил их.
В одной из грохочущих вспышек в углу у зеркала Бичман узрел стоящую на коленях и ритмично заглатывающую балду Ротанго Кравподжузо.
Он яростно почесался:
— Ах, сучка… говорила, что Жиндосу не изменила ни разу. А сама направо и налево… и Ебздох говорил, что в «Красном маке» её дрючил, да я не поверил…
На танцполе корячились «электрические».
Здесь переговариваться можно было только крича на ухо.
Бичман прошёл к бару, пожал руки Глине и Сявому, кивнул бармену:
— Здорово, Сань… мне как обычно.
Александр Шкерц без суеты наполнил «зубровкой» изящный бокал. Стряхнул плоской лопаткой пену с кружки «паулайнера».
— Здорово, Бичара! — хлопнул его по плечу охранник Стул.
— А, Стул… как жизнь? Где боссы?
— Валера на Истру к сестре поехал, а Митяй сегодня по делам: там в прокуратуре сначала, а потом с Геной Рокотовым они собирались поужинать. Там, поговорить насчет совместных перспектив…
— С Геной… думают, Гена их в долю возьмёт?
— Не знаю… а ты, кстати, не в курсе, Джуза всё на 10-ке ездит? Ей «штаны» не нужны новые? А то у меня на балконе валяются… — ушёл от скользкой темы Стул.
— Ага, ездит, — глотнул «зубровки» Бичман, — щас везла меня от Репы. Про «штаны» ты сам у неё спроси. По ходу, захожу я в клуб, а она там за лестницей у Ротанго отсасывает, блядюга…
— Ты фильтруй базар-то, слышь, — Стул недовольно поморщился, — она баба хорошая… нежная. И пизда у неё сладкая, неразъёбанная.
— Мальчики, привет! — подошли Настя и Света Зудова.
Свету шатало, на чёрных колготах виднелись брызги засохшей рвоты.
— Эге, Светика нашего совсем укачало… клади её сюда! — Стул подтянул кожаное кресло.
Зудова с облегчением повалилась.
Настя сняла с неё туфли, положила ноги на курительный столик:
— Отдохни, малыш. — Она поставила её туфли на столик рядом, уселась напротив, закурила.
— Ну, чё там Серёга? Ноздри свои подлечил? — глотнул «паулайнера» Бичман.
Настя молчала.
А потом:
— Серёга сволочью оказался порядочной, как и все вы.
— То есть? — не понял подошедший Ротанго.
— К тебе, Ротик, это не относится, — подмигнула Анастасия.
— Чего это, не относится? Он здесь что, на привилегированном положении, что ли? — возмутился Стул.
Повисла напряженная пауза.
Они осознали её, потому что музыка стихла.
Да. Кто-то вырубил свет и выключил музыку.
Тлели только светодиоды. То был добрый свет комфортной могилы.
Кто-то взахлёб засвистел; матерный крик воспоследовал свисту.
— Аллё, война, чё за дела-то? — неряшливо подал голос Глина.
Стул напрягся и свалил в подсобку, ковыряя рацию.
Что за чёрт, что случилось?
— Это чего у вас такое, Сань? Закоротило?.. — с запинающимся опозданием вымолвил Бичман, когда стоявшая в дальнем конце зала под потухшим экраном Кравподжузо заорала:
— Костя!!!
Бичман развернулся, и сразу не понял.
Темно, да.
Да, тишина.
Но что-то в этой чёрной тиши появилось недоброе.
А вокруг закричали сразу.
И какая-то девушка бросилась, сломя голову, на вышедшего из-за барной стойки Шкерца. И тот, умело встретив её объятия, осознал, что голова у девушки разрублена, и челюсть на мясном лоскуте трепещет.
Судороги.
Вот он.
Светящийся силуэт Румбо продвинулся к левому краю танцпола. Он как бы медленно парил над его поверхностью, подобно пылающей голограмме.
Все заметили тот час липкий кожаный фартук и больничный халат, пропитанный кровью.
Топор сжимал он в правой.
Состояние нерешительного ужаса сковало толпу.
— Костя! Костян, это ты?! — заорал кто-то, и грохнули битые стёкла.
И в ответ услышали словно из-под земли шедший шёпот:
— Ну, где там ваш поезд, мчащийся к счастью?
И сразу удары.
Размеренно-тренированные.
Лучащийся чистотой топор оставлял запёкшиеся вдоль краёв раны.
Казалось, он не видит перед собой вчерашних сородичей, а занят нудной, но в охотку идущей работой.
Топорище металось как маятник.
Туши за спиной раздвинулись, и вошёл Начальник Цеха, а с ним Гаврила, волочащий на цепи полутораметровую крысу-мутанта.
Молча наблюдали, как Румбо подтащил на разделочный стол мясные колёса электровоза и несколькими точными ударами разрубил каждое звездообразно на 11 неравных кусков.
Он шёл и рубил, рубил и шёл.
Вот он сбил с ног Леонида Горпенцева, косо расчленив его хребет у грудины.
Вот повалилась на ламинат Ксения Буреева: её левый висок был рассечён до переносицы.
С нецензурной бранью отскочил, обронив палец охранник Жгрыба.
— КооааААА!!.. — захлебнулась Кравподжузо, когда сияющее лезвие невидимой бритвой вскрыло ей глотку.
— Аяаай! — всхлипнул Ротанго, вяло тряся изрубленными предплечьями.
Задохнувшись шоком, он обмяк у стены, когда голову его располовинило как переспелый гранат.
Многие пытались схватить его, но он ускользал как тень.
А затем — заходил сзади и бил.
Рубил, лютовал, калечил.
Потерял сознание истекающий в коридоре кровью Стул: оно уже к нему не вернётся.
На стойке бара подёргивается в конвульсиях тело Ломило.
Вахтанг сидит на полу с перерубленной шеей.
Рядом — обмякший Глина, и чёрная лужа быстро растёт под ним.
Кролик разглядывает свои кишки, выскальзывающие из немеющих рук словно мыло.
Кричит расколотым вдоль носоглотки ртом Наташа Кащеева.
Давится кровью Сявый, ноги его слабеют, вянут.
Александр Шкерц лежит возле ударной установки. Его голова глубоко прорублена на затылке дважды.
Даша Степанова мечет харч на остывающего Брифинга.
Алексей Мятлыбач вцепился в волосы собственной отрубленной дыни.
Олег Рыскаев задыхается, страшно сипя раскроённой грудью.
Валится, хватая ртом воздух, расставшийся с мозжечком Паштет.
Каблук скользит на чьём-то глазе.
Кровь на полу вперемешку с блевотиной.
Предсмертные вопли казнимых, смрад их отверстых внутренностей.
Дух палёного волоса; бриз жжёной кости.
Сталь, рассекающая плоть у основания черепа.
Кал, кровь и пепел.
Суматошные выстрелы обезумевшей охраны.
Истошный вопль изрубленноголового дяди Матвея.
Сперма на холодных губах Кравподжузо.
Часть чьей-то ноги.
Чьи-то волосы, гребень, разбитая косметичка.
А это что? Похоже на зубы. Так и есть: они, родимые, а с ними — солидный ломоть нижней челюсти.
Мятый стаканчик пепси, шприц, испачканный рвотой шарфик.
Телефоны не работают, нет.
Связь с внешним миром отсутствует.
Не надоело ещё рубить мясо?
В этом мире не найти покоя.
Где я? Кто я?
Лучше малиновый дождь, чем серозное счастье.
Добро пожаловать в гибнущий мир, расщеплённый на части.
Под флагами красными на улицу выйдем, уснём у башни взошедшего вымени. Лишними станем, поскольку без веры снами сметаем гранитные стены. Скромными станем. Но не устанем.
Не надоело ещё рубить мясо?
Вялые судороги предсмертного пляса.
Чревовещателей плачущий хор.
Матерный проблеск гнилого сознанья.
Вопли страданий бесчисленной сонмы.
Бред одиночества, смерти покой.
Юной мечты лепестки опалённые.
Хрип агональный мутантов потерянных.
Гной соболезнований.
Чирьи проклятий.
Кровь, рвота, пепел и млеющий стон.
Сон — вот лекарство от перхоти зычное.
Сон к нам придёт — и расстанемся с лихом мы.
Эх, лихо, лихушко, личико гнойное…
Пламень, сжирающий сердце на вылете.
Грохот звезды, уходящей в безбрежное, сломанный стан молотьбы несознательной.
Зря, неподкупный, ты краску использовал: химия бездны скрывает и таинства.
Только наивные в горе отчаянья здесь наступают на грабли безверия.
Полдень грядущий, лихой, неприкаянный, вряд ли ты чаянный.
Водкой ли, чаем ли…
Запах влагалища бляди разбуженной.
Шелест купюр вспоминаний из прошлого.
Пошлость загадок, разгаданных в юности.
Боль ожиданий, стараний волну нести, жилы вытягивать из сокровенного.
Крепкого, пенного.
Радость нечаянна!
Струпья рогатые — не без уныния.
Сдвинуло.
Вскрыло.
Цепная реакция.
Судно на дрейфе, удушена рация.
В кубрике тихо матрос засопел.
Дрозд шаловливо из гроба запел.
…
Вы слыхали как поют дрозды,
Медленно улетающие к Югу?
А здесь в пяти километрах езды —
Боль и ненависть отдаются друг другу.
Свиваясь в объятиях страсти:
Той, что, не спросив, рвёт на части.
Никто не узрит в ней участье:
Слепое как дерево счастье.
Отчего ж по дороге во гроб
Ты осунулся, сник и продрог?
 |
оглавление | master@pepka.ru |
 |