РУБАНОК И ЖУЖЕЛИЦА

- Крепкий же ты парень, Аркашка! - посмеивался, бывало, отец, любуясь своим четырнадцатилетним сыном, который, весь в росе пряного юношеского пота, мощно дыша, ритмично поднимал над головою 16-тикилограммовую гирю. Аркадий улыбался в ответ краешком губ, но глаза его оставались холодны: что-то глубоко в нутре его чуяло, что отец хвалою своею в тайне насмехается над ним. Аркадий много об этом думал. Не хотелось бы произносить расхожие фразы типа "постепенно подозрение его переросло в уверенность". Нет. До уверенности тут было далеко. Но середина пути к ней была пройдена.

Своим поведением отец немало раз заставлял Аркадия крепко призадуматься. Вот вчера во время обеда, например... Они неспешно хлебали зеленые щи и обсуждали предстоящий матч с участием "Пахтакора".

- Просрет "Пахтакор", - посмеивался, блестя глазками, Аркадий. - Ты, батя, хоть болей, хоть не болей, а все равно просрет...

- Посмотрим, посмотрим, - вроде как добродушно отвечал отец, заметно сощурившись, - Посмотрим, кто кого...

...И тут Аркаша вдруг заметил, что, кивая головой со светящейся добродушием маской на лице, отец судорожно под столом сжимает рукою нож столовый, и мнет в ладони рукоять, и в бессилии острым лезвием царапает табуретку... Вот, стало быть, ненависть-то какая ! "Эх, кабы узнать, что там на душе у него, старого охуярка!" - думал, бывало, Аркадий, угрюмо ковыряя ногти на ногах, - "Такая гнида же... А мать... Мать вообще: того гляди - во сне задушит... Так ядом дышит, что я-те дам... Эх, бля, пропал я, пропал..."

Невеселые мысли эти проносились в неровной голове его все чаще и чаще; все безотрадней и безотрадней рисовалось перед белесыми глазами его жесткое недлинное будущее. Однажды он проследил за родителями, когда они, думая, что сын уснул, потеряли бдительность и, спустившись в подвал, во весь голос принялись обсуждать свои темные планы...

- Поскорей бы Митрич приезжал, что ли... Замочим этого пидора - и дело в шляпе! - Размахивая тяжелыми руками, отец ходил вдоль стен подвала, как ходит кругами по клетке разбуженный хищник. Мать, деловито копаясь в ящике с инструментами, едва слышно хихикала, и при этом лицо ее становилось похожим на стальную морду электрички, а в глазенках мерцал садистский огонек. Вот она достала из ящика рубанок и, мощно развернувшись, что было сил обрушила его супругу на левый висок! Но не тут-то было: отец неуловимо подогнул колени и, словно тень, легко сместился в сторону.

- А-а-а-хх, блядь! - выругалась мать, по инерции пролетая через все помещение и ударяясь плечом о шкаф с соленьями. Отец наскочил на нее сзади, выбив рубанок из рук мощным ударом кроссовки. Он схватил женщину за волосы и с силой нагнул к полу; Аркадий увидел вдруг неизвестно когда выскочивший из отцовских штанов эрегированный, покрытый татуировками член. Мать сипло повизгивала, пытаясь высвободиться; она весьма динамично отпихивала папашу ногами, локтями и ягодицами... Но нет! Вскоре она начала сдаваться, глухо подвывая и пуская слюни, послушно опустилась на колени, позволив отцу задрать на себе юбку и разорвать трясущимися от похоти пальцами ярко-зеленые трусики.

- Иди, иди ко мне, моя жужелица! - бормотал, ощерясь, Аркашкин предок, густо сплевывая женщине на задницу; вот уже головка его члена уперлась в темный, покрытый слюною анус, и вскоре татуированный ствол до самого корня вдавился в прямую кишку: - Жу-жу-жу, моя жужелица! - отец мощно задвигал тазом. От такой картины Аркадию тоже захотелось. Чтобы дать выход эмоциям, он обнажил свой кнехт и принялся подвздрачивать его тремя пальцами правой руки, не отрывая глаз от совокуплявшихся родителей.

Отец, совершая мощные быстрые фрикции, не выпускал из пятерни густую копну материных крашеных волос. Он возил женщину щекою о стену, а она, раскрасневшись, с пузырями слюны на подбородке, сладострастно зажмурилась - и вдруг принялась визгливо голосить в такт подмахиваниям своего белого широкого зада:

- О! О! Еби меня! Еби! О!... О!... Еби, еби меня, еби, еби, еби, еби мою жопу!... О!... О!... А!... А!... А!... Ахх!... А!... Ай!... О!... Давай!... Давай!... Вот так, еще!... О!... А!... Ай!... Еби... Еби... Еби... - правой ладонью своею она исступленно терла темные складки половых губ, терзала пальцами влагалище. 

- Блядь! Сука! - натуженно вскричал тут отец и, несколько раз еще судорожно вонзившись в растянутый анус, застыл, хрипло дыша. Он медленно вынул испачканный светлым калом член и подтянул мать за волосы, заставив взять головку в рот и обсосать как следует. Мать медленно, словно спросонья, затолкала колбасу за щеку...

...Тут Аркадий, закусив губу и привстав на цыпочки, сбрызнул несколько порций густой молофьи в темный угол за дверью; при этом он не смог сдержаться и тихо пропищал:

- Кусь!...

В сонном лабиринте успокоенного духа нередко случайный шорох поймает на крючок настороженного внутри и полудохлого снаружи сома суетливого разума... И все! Вы повергнуты в пучину рассуждений! А что такое рассуждения эти? В чем природа человеческой мысли, которая мечется, словно крыса на раскаленных углях по цирковому манежу всепроницающей логики?...

Что есть мысль? Мысль - это работа. Но все мы учились когда-то в школе, и поэтому знаем, что любая работа требует энергетических затрат, ведь так? Помните задачки из контрольной по физике типа: "Вычислите работу капроновой удавки длиною 95 см и диаметром 0.28 см, если известно, что при повешении на ней человека массой 88 кг в положении сидя температура металлической скобы дверной ручки, которую покойный использовал как точку опоры, повысилась на 14 градусов Цельсия." Да, работа требует энергозатрат. А что в нашем мире имеет первостепенную ценность? Так точно, энергия. Чуете, к чему дело идет? Вот то-то же... Ведь выходит, что мысль человеческая в большинстве случаев - просто выброшенный впустую сгусток энергии! Но нам известно, конечно, опять-таки из уроков физики, что энергию невозможно выбросить в никуда. Энергия неуничтожима. Сам глагол "уничтожить" к энергии приложим только как сказуемое к подлежащему (заодно вспоминаем уроки русского). Впустую вам энергию не выбросить! Она, стало быть, передастся кому-то другому! Но у вас ее уже не будет. Вы просто теряете свою энергию вместе с пустыми, ничего реально не осуществляющими мыслями. Это все равно, что включить на полную мощность электронагреватель и распахнуть настежь окна: в комнате навряд ли станет теплее, а нагреватель в конце концов сломается.

Так же точно подчас ведете себя и вы, мыслители... Капля за каплей. За словом слово. За буквою - буква, туда, где секунды сливаются в тысяченогой толпы рев. Туда, где года пролетают как пули: ты не успеешь понять, что к чему.

В рожке автомата Калашникова 30 патронов. Тридцать пуль просвистят над твоей головой, пока ты, пригнувшись, с трепыхающимся как выдернутый из прохладного водоема карасик очком, будешь лежать, нюхая навоз, под низеньким бруствером лжи. Но ни на шаг не продвинешься вперед. Ни на сантиметр... Но, с другой стороны, кому вообще это нужно?...

... Перед глазами на несколько секунд все поплыло, но все же Аркадий успел какой-то задней что ли стенкою черепа своего зафиксировать, как мать проворно вынула отцовский член из-за щеки и настороженно навострила уши:

- О-па! Слыхал?...

- Чо?

- Чо-чо... Хуй через плечо! Кто-то за дверью, кажись, сховался! - мать на корточках бесшумно переместилась в правый затемненный угол, в сверкнувших фальшивыми бриллиантами пальцах руки ее откуда ни возьмись появилась заточка.

- Да ты гонишь, тварь! - отец отмахнулся, сплюнув... И тут же подобрался весь, понизив центр тяжести, нагнетая в себя животное электричество, готовый в любую секунду подобно дракону обрушиться на подкравшегося врага. "Эх, етить-колотить... Они меня почуяли!" - обломился в мыслях Аркадий, пятясь задом и застегивая штаны. Сзади была лестница. Он уперся в нее спиною, и при этом затылком ударил в стоявшую на ступеньке канистру с бензином.

- О-па! О-па! Слыхал?! Слыхал?!... - тотчас взвизгнула мать; все так же на четвереньках она быстро пробежала по крутой дуге вдоль стен подвала, и лезвие заточки три раза свистнуло в сыром затхлом воздухе.

- Не глухой, слышу... - тихо прошептал отец, подгибая еще сильнее ноги, и приподняв к лицу кисти рук, прикрыл локтями солнечное сплетение. "Ну все, - застучало в голове Аркадия, - сейчас они меня того... Упиздят..." - В мозгу его сначала поплыла какая-то теплая каша, а затем вдруг сверкнуло... Он вспомнил услышанный когда-то в пионерском лагере голос, говоривший о том, что курить, дескать, это все равно, что есть. Тело метнулось вверх. По дороге цепкие по-кошачьи пальцы ухватили тяжелую канистру, затем вскрыли судорожно затычку и столкнули булькающую емкость вниз. Сразу вслед за этим пальцы эти чиркнули охотничьей спичкой и резко захлопнули люк... А захлопнув люк, Аркадий уже всем телом навалился на него, а пальцы вставляли в кривую петлю гладкую дужку замка.

Снизу он получил мощный удар, но люк даже не треснул. Замок попал в гнездо. Удары посыпались один за другим. К тупому их колотению добавился вдруг нечеловеческий и не животный даже, а насекомый какой-то крик. Аркадий резко побледнел, сердце забилось как перед спуском... Он нелепо сжал вспотевшие скользким холодом ладони и, сипло захихикав, обоссался... Вот еще удар! И крик!... И снова!... И снова!... Едкий, удушливый дым стал проникать через щели половых досок. Удары, в какой-то момент превратившиеся в непрерывную барабанную дробь, вдруг стали ослабевать, затухать обреченно как-то... Крик завораживающий тоже стих, перешел в неравномерный, по-животному открытый плач... Скоро на полу стало горячо сидеть; Аркадий вскочил, протирая глаза и кашляя, ибо едкий дым стоял уже в помещении столь плотно, что едва видна была горевшая под потемневшей от жира балкой лампочка. Ну, атас! - Аркадий, матерясь, выбежал из дома, брызгая на бетонную дорожку задержавшейся в джинсах молодой мочою. Отбежав метров на десять, он вдруг повернулся и застыл, словно прислушиваясь. Наверное, ему захотелось снова услышать столь поразивший его утробный отчаянный вопль...

И тут по-настоящему полыхнуло! Дом пронзительно треснул, и горячий воздух волной захлестнул стоявшего с приоткрытым как у младенца ртом Аркадия. Этот обжигающий выдох вывел его из минутного оцепенения, он вскрикнул, дернулся, и побежал.

И бежал он так, что ног под собою не чувствовал, а чуял лишь сердце, колотившееся, как пуговица в стиральной машине... И еще очко, которое, будучи сведено до изнеможения, испускало невидимый свет, в призрачных лучах которого резвились, словно охуевшие мотыльки, опьяненные внезапной свободой своею Рубанок и Жужелица...