У меня есть Проводник. Это черный кот, хромающий на заднюю лапу. Возможно, он притворяется, но не все ли равно? Мне важнее вовремя вспомнить о нем, чем глупо тратить время на размышления о вероятности кошачьего притворства. Ведь это означало бы… а впрочем, и без лишних слов ясно.
Чтобы не создавалось впечатления, что я неясными намеками и недомолвками желаю запутать следствие, я постараюсь опираться на факты и приводить конкретные примеры. Так будет лучше: для меня и для других. Итак, Проводник. С него, конечно, и следует начать эту историю. Начинать всегда нужно с простого, а что может быть проще проводника в виде черного кота, хромающего на заднюю лапу?
Как он помогает мне? Ну, вот недавно, к примеру, я обнаружил себя окончательно запутавшимся в некоем рутинного характера деле, которое, тем не менее, представлялось мне поначалу столь важным, что я счел возможным позволить себе и так далее, и тому подобное… — и в итоге битый час бродил по белым коридорам некоего офиса, держа в руках кипу бумаг, об истинном значении которых имел представление весьма размытое. И чем дольше — тем меньше. Сказать просто, что мне это вконец настообрыдло… Ха! Мало что значащая фраза.
Я словно ваты в рот набрал. Из такой вот медицинской ваты сделана бывала борода у игрушечного Деда Мороза, который стоял под ёлками в навсегда теперь ушедшее от нас холодное время.
Сквозь вату звуки проходят слабо, но кто ж мне виноват? К тому же эти противные мурашки по коже… Как выйти, в конце концов?!…
И тут Проводник явился мне.
Кажется, я как раз подходил к кабинету ещё одного шута в несгораемом кителе, чтобы добиться от него очередной, постепенно переставшей уже быть для меня нужной визы…
Увидев Проводника, я какое-то время раздумывал. Я начал было вспоминать что-то из детства, пытался даже экспромтом анализировать… Но Проводник не собирался ждать: я ясно понял это, когда он, лениво глянув на меня, захромал к двери. Отложив бумаги на стол секретарши, я твердо пошел следом.
Довольно долго мы плутали коридорами, и я не делал попыток запомнить дорогу: чутье подсказывало мне, что Он выведет меня отсюда навсегда, и я смогу тогда забыть эти нелепые пыльные стены, и людей, похожих на мумии, которые ожили на время при помощи ядовитого бульона, действие которого весьма остро, но непродолжительно.
Кот юркнул в неприметную щель в стене. К такому обороту я не был готов, но выручила, как это всегда бывает, фатальной силы решимость. Я смело ухватился руками за панели, обрамлявшие лазейку, и без особого труда раздвинул их.
Стены лишь на вид кажутся неприступными. Тому, кто решился преступить — терять нечего, он не замечает препятствий и о последствиях не заботится. Я проник в тускло освещенный коридор, идущий параллельно белым стенам. Я еле поспевал за Проводником. Людей нам больше не встречалось. Подробности дальнейшего продвижения стёрлись из памяти, ибо сознание в тот момент было чудовищным и необычным способом развёрнуто внутрь.
Общее направление — наверх. Наконец Проводник обратился хомяком или крысой и шмыгнул в дыру под потолком. Я преодолел и это препятствие. Мы были на крыше. Проводник сидел на мокром жестяном коньке. Он обратился воробьем-альбиносом, который взлетел, едва кинув на меня холодный многозначительный взгляд.
«Так вот он, выход!» — сердце радостно забилось от осознания очевидности, вокруг которой бродил я, словно слепой, столько долгих удушливых зим. Ну конечно, он вывел меня на крышу! Это — единственный выход для того, кто купил себе билет в забвение!.. Однако, как странно видеть эти темные грязные дворики, эти желтые обшарпанные стены… Здание, по коридорам которого я бродил все это время, поначалу казалось таким… солидным?… Нет, не то слово… Реальным? Надежным? Устойчивым?… Да и улица, когда я подходил (смутно помню), шумела, кривляясь, блистая, топорщась, огнями, голосами, электронным писком, звоном драгоценностей и визгом резины, пьянила как сон… Словно теперь я проснулся?
Ложь мира подобно морфию: набив карманы волшебным золотом, с рассветом мы находим в них пепел и тлен…
Скользкие ржавые крыши под небом серым гремят.
Провода черными венами тело его промозглое расчертили и стынут.
Стынут.
Стынут.
Холодные.
Мерзкие.
Мёртвые…
Но хватит смущаться: мне пора улетать!…
Я вышел из лифта, и двери кабины с дребезжанием закрылись.
Меня охватила вдруг неясная тоска, и я застыл на минуту в сырой темноте подъезда, рассеянно разглядывая угрюмый штабель почтовых ящиков.
В самом деле, великая штука — привычка.
На всех живых существах её власть.
А насекомые? Разве насекомые — тоже привыкают к чему-то постоянно повторяющемуся в их коротком как вспышка магниевой стружки существовании?
Но вот хлопает дверь, и дом, покидаемый мною, словно исчезает вместе с этим негромким стуком, как бы проваливаясь в никуда…
Его больше нет.
Он перешел в категорию призраков…
Он — для меня, как и я для него.
Дойдя до гаражей, внимательно огляделся, присел за одиноким деревцем, суетливо приспустил брюки. С клокочущим шипением вырвался газ, за ним один за другим полужидкие сгустки, хлюпая, промяли прихваченную первыми осенними морозцами траву. Хорошо. Облегчение сразу. Закурил с удовольствием, выпустив дым от первой затяжки вниз, на сиротливо болтавшийся над холодной землей потемневший скрючившийся пенис.
Порыв ветра сорвал пожухлые листья с близстоящих кустов, подхватил их, швырнул мне в лицо вместе с шоссейной ветошью да пылью. Я зажмурился, тряхнул головой, встал, сместившись в сторонку, одной рукою придерживая ремень, а другой — на треть истлевший косяк.
Какая-то довольно крупная птица выпорхнула из-за спины и промелькнула перед глазами черной тенью. Я невольно заслонился, присев. Тревожный знак! Уж не следят за мной из зарослей? Взяв тлеющую пятку в губы, я нагнулся, подтираясь неспешно и тщательно, а сам внимательно всмотрелся в подрагивающий в зябких воздушных струях кустарник…
Ага, что это виднеется там, внизу, за скользким косо подломленным стволиком? А ну…
Впрочем, нет, пустое… это дурь меня морочит.
Захотелось есть, причем пронзительно, как случается в молодости, когда на любую пищу накидываешься с жадностью, с остервенением, страстью любовную, и насыщаешься, деловито сопя и ни на что вокруг внимания не обращая уже… А чем дед Андрей меня покормит?…
…Все эти сумбурные мысли мелькали, словно растревоженная стая летучих мышей в терявшей вес голове моей, пока я направлял мерно гудевший автомобиль в Вороново. Километровые столбы, проносившиеся за стеклом, навевали ощущение смутной тоски о чем-то навсегда ушедшем. И лишь однажды неясный женский образ посетил меня, но вскоре стал скрыт беспокойно мятущейся мелочью.
…Затворив ворота, дед Андрей быстрым шагом направился к приземистой постройке, которую принял я за сарай. Пойти за ним, что ли?…
Со стороны сарая появилась фигура в зеленом плаще.
Женщина, лет 55-60, обута в резиновые сапоги с налипшими на них светлыми опилками.
Смуглое, как у цыганки, лицо. Черные с проседью волосы зачесаны назад и собраны в хвост. Вокруг головы — ворсистая фиолетовая лента.
«Так вот что значит настоящее Усмирение!» — подумалось мне.
Странное волнение заставило поспешно выудить из нагрудного кармана забычкованный косяк, криво поджечь, сощуриться…
Ситцевое мясо! Корабли на проводах!… Не мешало бы, однако, не глядеть зимой в парашу… А иначе — кто их знает?… Мода ведь не навсегда…
Сегодня модны ботинки на высоком каблуке, завтра — хоп! — и все уже в кеды переобулись, и никакой даже самый франтоватый каратыш не оденет каблукастые шкеры… Вот и разберись попробуй… нет уж, я лучше Усмирюсь.
Усмиренному жить куда проще.
У него есть цикл, причем простой, без заморочек.
Или, допустим, спортивная тачка, которая в 5 секунд до первой сотни разгоняется.
И есть простая любовь.
Любовь к женской подошве.
Это идёт из детства: фут-фетишизм.
Это когда вы сидите, допустим, на лавочке в парке, пьёте пиво, а перед вами проходит девочка-подросток. Сиськи только проклюнулись. Организм начал перестраиваться — и железы уже приступили к обильному выделению кожного сала и пряного девичьего пота. Этот пот увлажнил складки между пальцев на её ногах. Конечно, от такого запаха голова закружится.
Но не надо, не надо делать резких телодвижений: суть Усмирения — в естественности.
Усмирение — как круговорот воды в природе.
Испарения грязевых скважин.
Твои бордовые босоножки до сих пор лежат у меня в багажнике, Sука…
Я завернул их в пластиковый плед.
Осторожно подойдите к девчонке… Аккуратно, не спугните её, ведь она — как бархатная птичка в ладонях: сожмешь чуть сильнее — и погибнет…
Предложите ей… для начала… 20 долларов.
За её носки.
Заказать через интернет выйдет дороже, да и потом, поди проверь, какая тварь их носила… может, совсем не та, что на фото… или вообще — ххх… (впрочем, подставу вы учуете сразу: самец пахнет иначе).
Сколько могут стоить в обычном магазине такие носки, когда новые?
Копейки, ясное дело.
У неё дома этих носков — навалом. На 20 грин можно затарить дюжину.
Но вам-то нужны именно эти, пропитанные нежнейшим запахом молодого девичьего пота. Но девка об этом не знает. И не надо. Зачем углубляться в детали? Вы должны быть убедительны. Иметь вид солидный, внушительный, я бы сказал. Не то, что малохольный извращенец, который яростно дрочит, прижимая с трудом добытые носки к лицу. Всасывает, словно кокаин, одурманивающий аромат ног молодой самки… Нет, вы не такой.
Вы теперь знаете науку Усмирения.
Вы умеете Усмирять.
Вы умеете Усмиряться.
И вы не позволите себе потерять контроль.
И вы это помните.
Помните.
Помните.
— Пойдем за стол, дядь, жрать охота… Как из пушки! — я приобнял деда Андрея за плечи и потащил, дурашливо кривляясь.
Женщина улыбнулась.
Её лицо сохранило свежесть, а золотые зубы придавали пикантный шарм.
— А у меня гостинец! — я достал из багажника сумку-термос и выудил две: — Холодненькая, люкс!
— Ого! — дед Андрей заметно оживился, — Заебись, сейчас растворим мои камешки, кхкххкхкхкххе-кхе… — он закашлялся, а тётка сзади постучала его по ватнику.
«Кто ж так стучит…» — подумалось мне, а вслух:
— Закусон сообразите?
— Щас, щас, не ссы… щас всё будет… — дед Андрей засуетился у грубо, но основательно сколоченного соснового стола.
Тётка накрыла стол отработанными движениями официантки, уселась рядом, замолчала, ёрзая по скамье широким днищем.
Я положил себе капусты, вывалил в тарелку пару парящих комьев картофеля.
— Сардели бери! — дед придвинул чугунную сковороду, сосредоточенно выдавил из пакетика вязкую лужицу кетчупа.
— Ну чё… Давай за встречу, что ли? — я поднял щербатый стакан.
Мы чокнулись.
Тётка тоже вороватым движением просунула над столом корявую руку со стопкой.
Выпив, заохала, помахав у губ ладонью.
Краем глаза я заметил, наконец, Дашку, которая только сейчас вернулась с гулянок и тихо проскользнула в калитку.
На ней был синий спортивный костюм, на ногах — кроссовки.
Не поздоровавшись, она исчезла в доме.
Я сосредоточенно жевал.
— Ну чё… Между первой и второй… Как говорится… — дед разливал по новой.
Мне это было, в общем, на руку.
Выпили.
Я вытер ладонью губы:
— На некоторое время вынужден вас покинуть… — встал, потрусил за угол бани, на ходу доставая из-за пазухи флягу. Сердце часто стучало.
Прислонившись спиной к стене, приник к горлышку.
Глотал излишне, пожалуй, торопливо.
Высосав последнюю каплю, завинтил крышечку и сунул флягу обратно в карман.
Попрыгал на месте, покачался из стороны в сторону.
Снотворное явно уже начало действовать.
Упершись в колени, я блеванул, по возможности тихо.
Пихнул в глотку пальцы: последовало еще три спазма… клейкая слюна текла с губ; свежая рвота блестела на выцветшем брусе.
Распрямился, глубоко вздохнул.
Хорошо…
Хотя блевать я не очень люблю, но есть в этом процессе что-то завораживающее.
С таким же чувством, наверное, иной чувственный юноша пробует засунуть рукоять отвёртки себе в жопу: не то чтоб он был пидором, но чисто из любопытства.
Ему и больно, и стыдно, но на это плевать, потому что есть в этом что-то… да… да… иногда… иногда у меня возникает эрекция, когда я сую два пальца в рот. Только при условии абсолютной трезвости.
Приходилось вам наблюдать подолгу блюющую женщину?
Sука, первородный источник страсти моей, будучи раскована во утехах плоти, «римский дождь», однако не жаловала, и приходилось платить за это шоу проституткам.
По моей просьбе они выпивали по пакету томатного сока, а потом тошнили в ванную, где я лежал голый и на всё готовый.
Cтруя мощная, это здорово: прям в лицо — фффок!
Горячая, и этот терпкий аромат внутренностей…
Душок менструальной отрыжки…
Нет, бабы — не ангелы… и именно поэтому нас так тянет к ним!
Потом я просил о золотом дожде (это уже другое: другой этап аттракциона).
Моча тоже имеет запах женских внутренностей.
Её можно глотать, а можно просто открыть рот и позволить ей клокотать за зубами, пенными струями сочиться по шерсти вниз, к дрожащему от натуги пенису.
Женская моча вкрадчива; рвота — груба и требовательна.
Я тихо вернулся к столу.
Как и ожидалось, они крепко спали.
Я сел напротив, отодвинул тарелки и разложил несессер.
Снарядил стерильной иглой пятикубовый пластиковый шприц.
Вскрыл ампулу со слюной бешеной собаки.
Выбрал два кубика.
Закрыл пузырек.
Подошел к спящим.
Воткнул иглу в шею деда Андрея, надавил поршень.
Оставшееся вмазал тётке.
Пусть проспятся теперь.
Кинул шприц в печь.
Несессер туда же.
Минуты две или три наблюдал за спокойной и неумолимой работой пламени.
Меня слегка мутило: снотворное успело всосаться.
Но это ничего: у меня на этот случай колесо имеется. Козырное колёсико.
Только не надо думать, что я — наркоман, и всё прочее… Чудесные пилюли и прочая ерунда — для извращенцев и неудачников, так я считаю. Впрочем, разве это важно? Доступность — лишь ширма, заглядывать за которую иногда себе дороже.
Эх, Дарья, Дарья… тяжело тебе пришлось?
Ну да ничего: трудности закаляют.
А ты должна быть закалённой, Дашенька, чтоб не запятнать память отца, погибшего на земле французской.
Ты говоришь, что милость не бывает задёшево продана? Но как тогда быть с дедом Андреем: ведь он опекал тебя, надеясь на собственный разум…
Ты скажешь, он серебряный, я знаю.
И будешь права, но права лишь отчасти.
Анус его ты видала? Щупала кремниевым стеком раздутую от гноя простату?
Вот то-то же.
Никакой он не серебряный, если на то пошло…
Н.Е.С.Е.Р.Е.Б.Р.Я.Н.Н.Ы.Й.
Понимаешь?
Я увёз тебя в город, и правильно сделал: штаты открылись слабым ростом; объявленные накануне фигуры рынок давно дисконтировал. Нефть уже вторую неделю вокруг одних уровней, евро ушёл на 5 бипсов вниз.
Для очистки совести я включил ноутбук, глянул графики…
Мда… А зори здесь тихие, слышишь?
Я вколол деду и тётке рабический вирус, пока они спали.
Потом отволок их на терраску и пристегнул наручниками к стальному кольцу в балясине.
Чтобы не было слышно криков, зашил им рыболовной леской рты. Маленькую дырочку оставил, чтоб питаться могли: в ведро бульон слил мясной, а рядом трубочки положил (из сифона вынул), чтоб было чем всасывать.
А, между прочим: Председатель не давал нам уехать. Ты спала, не видела, было уже темно. Председатель закрыл ворота, и я не мог вырулить на трассу. Вообще он послушный, а тут… магнитная буря, что ли?
Я денег предложил. Он — ни в какую.
Пришлось его того… Дал по башке. Монтировкой. Сложил в багажник, отъехал от посёлка, свернул в лес.
Ты всё спала, кстати… мычала слегка только.
Я тебя в машине закрыл, а Председателя оттащил в заросли.
Там пропихнул ему в глотку трубку поглубже, а другого конца воронку приладил.
Воронку укрепил на дереве над головой его… всё почти на ощупь, темно потому что было. Я хотел сначала тебя разбудить, чтоб ты мне посветила, да потом подумал: ладно, сам справлюсь. В воронку бензин залил: пять литров. У Председателя пузо здоровое… Когда бензин обратно пошел, я трубку с воронкой убрал, прутик тонкой поджег — и опа!…
Он ка-ак жахнет! Шшах! Как, блядь, бочка пороховая… Я — ноги…
Когда мы с тобой на дачу вернулись, деда с тёткой уже вовсю колбасило. В лицо водою брызнул — судороги пошли… Зарычали бедолаги, закорчились; леска на губах разошлась, зубы скрежещут, слюна ядовита брызжет. Я тебя позвал, чтоб ты посмотрела, а ты в это время за воротами стояла, с молдаванами шуры-муры крутила… Так и не подошла.
Пришлось мне одному их в сарай тащить и проволокой к верстаку прикручивать. Мучались сильно. Я испугался вначале, чего доброго куснут меня: заплел петлей им ноги — и волоком… В беспамятстве почти что.
Боль чуяли, это видно было. Большая боль.
Я думал, старуха покрепче будет: по статистике мужики к бешенству в семь раз восприимчивее, чем бабы…
А мне они живые нужны были, чтоб не подохли раньше времени, в смысле, да…
Оттого что приготовить их надо было по-особому: так корейцы собак готовят.
Живых связывают и палками отбивают им все внутренности, кости перемалывают — а потом оставляют так подыхать. От этого мясо особый вкус приобретает. И деда Андрея со старухой надо было также приготовить. Я для этого дела дубину приготовил: обрезок пластиковой трубы набил влажным песком, запаял с обоих концов, сверху замотал скотчем.
И вот этой дубиной стал их отбивать.
Совсем непростое это занятие, Дашенька. Намаялся я с ними. Взмок весь.
А ты в это время с молдаванами водочку, значит, потребляла… Ну что ж… Это мне не в обиду, главное чтоб под рукой была, а что пьяная, что же…
Скажи, много ты выпила?
Потому что когда ты пришла, тебя шатало.
Так устала, ага… Что ж они даже без закуски? Тоже мне, джентльмены…
Да нет, пей, если нравится… А что, скажи честно, нравится тебе водка? Она же горькая, противная… А, то-то.
А кто тебя первый ебал? Фёдор?
А где, во дворе у них?.. Понятно…
Ну и как он, проёб тебя? Ну, кайф-то был? Кончила ты от него?…
А… а потом? Все втроём? И в попу дала им? Не больно?… Так это понятно, потому что мышцы постепенно привыкают и растягиваются.
Слушай, ладно, давай-ка спать, а то поздно уже.
Я мясо тебе завтра покажу, там уже практически всё готово: оно в ванной лежит под гнётом. Завтра утром пораньше встанем и готовить начнем. Утром все дела начинать надо, когда солнышко в путь трогается, так и мы вместе с ним… Мы ведь кто? Млечные солдатики… Воши железные, мы с тобой, Даша: молчаливого рока мышцы…
Только не вздумай с утра опять смотаться: завтра день ответственный… Да и у них выходные кончились. Вот тебе и сальто-мортале… Ежевики три ладони? Ты, Дарья Михайловна, по рассудочности своей оступаешься, потому как слабости человечьей поддаться не можешь. А как поддашься слабости — тут и грянет, да так грянет… мало не покажется. Через кувырок на взлёте, да по балде прищепкою.
Кто взял топор в руки — обратно не положит.
Лучше поэтому вместе Ответственное Мероприятие закончить, и со спокойной душой пеплом стать, а за даром на жар заливать — не позволю, даже не мечтай… Усекла?
Когда все наконец собрались, Солнце уже зашло, а окрестности окутало тонким пологом тумана. Я разволновался отчего-то очень. Этот туман словно убаюкивал, и мне стало страшно. Посмотрел цифры: штаты открылись в минус, в Азии коррекция скорее техническая… в общем, ничего настораживающего. А всё равно весь как на иголках. Ничего не мог с собой поделать.
Гости меж тем перебрасывались незначительными фразами, вяло смеялись, вяло жестикулировали.
Собрались на веранде. Гудела печь.
Я вытащил на середину круглый стол, очистил, задрапировал алым пледом, разметил по компасу.
Я был Северным Гостем, и место мое — спиной к двери.
Восточный Гость и Западный Гость — братья-близнецы двадцати одного года от роду. Южный Гость — женщина.
Пятый Гость не имел места за столом и назывался Радетелем. Им предстояло стать Дашке.
Я усадил её у юго-восточной стены на принесенный специально высокий детский стул. Достаточно развитый таз не умещался на миниатюрном сидении, оттого поручни пришлось отпилить (да и хуй с ними, в общем-то).
Гостей пришло всего трое, но я рассудил, что этого достаточно: я, Дашенька и трое гостей — итого пятеро. 5 — цифра Законная. Она присутствует в Уложении: я спецом сверялся (времени, правда, пришлось потратить — зато наверняка)… в таких делах на помощь Старших рассчитывать не приходится.
Со Старшими связь у меня установлена особая. Как эта штука работает, я сам толком не знаю, а в то, что Снег объяснял — вник лишь отчасти, ибо в физике не силён, и о теории относительности понятие имею скорее анекдотическое.
В общем, со слов Снега, техника там состоит в точечной конвертации измерений. И частично слои пересекаются. Примерно так: это то, что я запомнил и понял.
У меня есть специальное приспособление: оно напоминает мешок. По сути это и есть мешок, сшитый особым образом из человеческой кожи. Этот мешок следует натянуть на голову, уединившись где-нибудь в безопасном месте. Самая чёткая связь — в полнолуние, и вообще, когда Луна богата. Сидишь вначале тихо, по возможности стараясь ни о чём не думать. Рассеянная сосредоточенность. Мешок помогает, потому что плотно сидит на голове, затыкая глаза и уши. Дышать тоже не очень удобно, поэтому некоторые, я слышал, используют специальные трубки.
В свете пяти натриевых ламп Гости расселись вокруг стола, соблюдая приличествующую моменту торжественность. Я вынес таз с мясом и нож. Есть полагалось руками, разрезая по необходимости слишком крупные куски.
Сам я бешеное мясо не ел: только хлеб и патока.
Дарья имела права только на один глоток вермута, но и того не сделала.
Ели молча, тщательно жуя. Гости пытались вести себя что называется культурно.
Наконец, таз опустел.
Северный Гость, следуя этикету, готовился начать растормаживающую беседу. Он откашлялся, отхлебнул из запотевшего бокала:
— Дамы и господа, я… очень рад присутствовать здесь… Имею честь, как говорится… Хм… Меня зовут Вектор. Вектор Батасов. А это мой брат Ярослав. Я относительно недавно решил жить по Закону, о чем, конечно, не жалею… И довольно скоро мой брат за мной последовал. Мы с ним сделали друг другу Инициирующий знак: рассекли головки пенисов. По два разреза в виде косого креста. И я взял себе позывной «четыре члена». У моего брата позывной «анел черытеч». Это — наше с ним второе Усмирение. И мы счастливы. Счастливы оказанным доверием… — тут он вывернул шею и глянул по-птичьи мне прямо в зрачки.
Сидевший напротив него брат изобразил некий намёк на соучастие, но потом покраснел и смущенно сцепил руки.
Я молчал, сосредоточенно обкусывая фалангу большого пальца.
— Да, мне тоже… то есть, я тоже счастлив… — Ярослав часто закивал, — меня можно звать просто Яриком. Меня и в семье так звали…
Я расправил свитер и незаметно вытер о край табурета соплю.
— Мария. Мария Климова, — улыбнулась с юга молодая женщина, — сейчас числюсь CFO в одной инвест-компании… Векселями занимаемся в основном… ну, там сами знаете… рынок специфический… — она улыбнулась вторично.
— Ну, как вам ужин? — попытался сострить Вектор, но собеседники реагировали скупо.
Я решил, что они ждут моего слова, и, слегка подумав, произнес:
— Позвольте от имени Закона и Старших, равно как и со своей стороны поблагодарить вас за смелость, с которой вы приняли это непростое решение… И, собственно, подтвердить, что все договоренности остаются в силе. Готов ответить на любые вопросы. Если что не ясно, пожалуйста, спрашивайте, секретов нет. Ответственное Мероприятие начато Законно (я кивнул на опустевший таз) — выражаю искреннюю надежду на столь же Законное его Завершение.
— А… у меня вопрос… после того как мы бешеное мясо съели, что с нами будет? — после недлинной паузы Ярослав поёрзал на стуле.
Я пожал плечами, закуривая:
— Точно не знаю… То есть, я не врач. Можно узнать, почему вас это интересует?
Он замялся, надеясь, очевидно, получить поддержку от брата. Наконец, родил:
— Не люблю неизвестности…
Я едва сдержал усмешку.
Кого они присылают? Разве этот слюнтяй готов принять Закон сердцем?!
— Если тебе интересно течение болезни Крейфельда-Якоба, могу успокоить… — натянув на лицо расползавшуюся по швам маску беззаботности, Вектор обильно вспотел, — инкубационный период длится очень долго, вплоть до двадцати лет… К этому времени может нарушиться работа нервной системы…
— Что это за Крейфельд… Как вы там сказали? — вздрогнула Климова.
— Вы слыхали про так называемую бешеную говядину? Когда-то в Великобритании было коровье бешенство…
— Так мы ж не коров ели… — изрёк Ярик, подвесив паузу.
Родился ангел или мент пролетел?…
— Видите ли, уважаемый Ярослав, какое дело… никто не любит неизвестности… — я передал папиросу Марии и оглянулся на Дашу. Та сидела смирно. — Но, уважаемый Ярослав, я не совсем понимаю, куда вы клоните. Неизвестность, ха… Подумайте вот о чём. Мы все когда-нибудь умрем: и вы, и я, и ваш брат, и другие… Кто знает час своей смерти? Кто знает, как она наступит? Это может случиться через много лет, а может в следующую минуту. Надеюсь, вы не думаете, что я предсказатель или, гоню… И, между прочим, неужели так хотелось бы знать вам час своей смерти и все сопутствующие… детали, скажем? Это ожидание и есть самое мерзкое… пытка ожиданием в камере смертников…
— Да, но ведь вы, как говорится… Руководитель проекта… Так сказать… Уполномоченный… — задвигал губами Ярик, — в том плане, что на вас лежит определенная ответственность…
— Ответственность за «проект» — как вы это назвали — согласен, на мне. Но за твою лично жизнь — я не…
— Но вы же лучше нас осведомлены! — вступилась за отсоса Климова.
— В плане? (Эти ребята начинали забавлять меня.)
— Ну, вот вы лично… Почему вы взялись за этот «проект», можно узнать? — Вектор снова уставился мне в зрачки, видимо, пытаясь гипнотизировать.
— Почему я решил возвести Статуи?… Интересно, какого ответа вы от меня ждёте?… Сможете ли вы честно и доходчиво себе ответить: почему я проснулся и встал с кровати в это утро? Почему я произвёл Законные приготовления? Почему Усмириться пришёл?…
— Я не смогу… — улыбнулась Мария.
Тут Ярослав выдал:
— А что если всех нас как бы запрограммировали, и мы исполняем задание как зомби?…
— Терминаторы. — подсказал Вектор.
— Ну, хорошо, — я встал с табурета, прошёлся, — представьте: кто-то или что-то запрограммировало меня. И теперь я должен воздвигнуть пять Статуй. Я обрёл смысл жизни, понимаете? Какое мне дело, кто и зачем? Дано ли нам своим сознанием насекомого охватить Закон?… Дано ли судить?… Абсурд! У меня есть миссия. Остальное — не имеет значения. Осознайте, уважаемый Ярослав, простую вещь: что бы я ни сообщил вам, это ничего не изменит. Слова — просто звуки… значки на бумаге… о которых… существует некая договоренность… Но само по себе это ничего не меняет… Только действие имеет значение. Действие.
— Банально… — гримаса Вектора должна была, по-видимому, выражать улыбку умудренного скепсиса, но…
— А вам известно, для чего эти Статуи? — тихо перебила его Климова.
— А вам не всё равно? — я пожал плечами, — На этом этапе у вас есть определенная задача, и вас должно заботить именно то, как её выполнить, разве нет? Разве вы не сами добровольно и осознанно согласились помочь мне? Неужто я теперь должен объяснять вам эти элементарные вещи… вязнуть в трюизмах… Никому не нужных обобщениях… Разве об этом вы хотели спросить меня?!
— Да нет, это понятно! — Вектор махнул рукой, — просто несколько смущает то, что вы, так сказать… Ну, в общем как бы невменяемый что ли…
— С чего вы решили, что я невменяемый?
— Ну так вы сами только что сказали, что вы — зомби! — воскликнули они разом.
Дарья согнулась на своем стульчике и тихо захихикала.
— Ну и что? При чем тут это?… Хотя я такого не говорил, но хорошо… допустим… допустим, я — зомби. Но ведь я — абсолютно вменяемый зомби. А если уж вы так вопрос изволите ставить… ОК, а вы сами — вполне вменяемы? Насчет себя вы можете быть уверены? Я-то, допустим, знаю про себя, что запрограммирован. И мне персонально интересно узнать: как работает эта программа? К чему она приведёт меня? Какой великий замысел здесь кроется, и дано ли нам, простым смертным, узнать его? А что если вас тоже, как вы выражаетесь, запрограммировали, а вы просто об этом не знаете? Как? Не думали такое?…
— Это философский вопрос о свободе воли? — Ярослав неуверенно кашлянул и захрустел суставами пальцев.
Этот хруст прозвучал в установившейся тишине предостерегающе. Словно кто-то невидимый сзади на ветку наступил. Мария поёжилась. Ярик покусывал губы. Все молчали. В неловкой тишине этой Дарья вдруг (не нарочно, очевидно) подвзбзднула.
— Причем тут философия? — я развязно потянулся и затушил окурок, — Просто подумайте сами. Хорошо подумайте. Никто не может знать, почему он делает тот или иной шаг. Остановитесь. Посмотрите на вещи трезво. Неужели вам никогда не приходило в голову, что окружающие вас люди часто действуют странно, непонятно, нелогично, может быть… совершают абсурдные поступки, воспринимая это как должное, абсолютно уверенные в мотивации, или просто не задумываясь, не размышляя, не всматриваясь… Ведь все эти допущения и социальные договорённости так относительны… Не знаю… как вам объяснить… У каждого в голове есть модель, или схема. Простая, как мясорубка. И что же? Посмотрите на себя со стороны. Вот вы. Вы уверены, что отдаете себе отчет в происходящем?
Присутствующие переглянулись, и рассмеялись как дети.
Ярослав зациклено натирал ладонью нос.
— Ладно, давайте без демагогии… Мы сюда пришли по конкретному делу все-таки… — Вектор придал лицу суровости, (я тихо хихикал), — Скажите, а вы сами видели этих Старших?… Какие-нибудь подробности? Как вас запрограммировали? С какой целью?
— Да вы что? — я улыбнулся и пожал плечами, — какие подробности? Вы голливудских фильмов в детстве не смотрели?… Крестить вашу мать… Какой же хозяин допустит, чтобы его корм осознал свою роль в пищевой цепочке? Где это вы слышали, чтобы робот осознавал заложенную в него программу?… он тогда перестанет быть роботом. Он станет неуправляемым, понимаете? А хозяину нужны управляемые роботы. Мы с вами. Впрочем, ладно… Ладно, слушайте, что я скажу вам: моя программа допустила сбой. Я догадался. И я решил выследить Старших. И Закон поможет мне в этом. Надо следовать Закону осознанно — и он приведет нас к Истине… Потом, шаря по интернету, я понял, что не один такой… сидел от нечего делать в одном форуме (адрес сейчас не имеет значения), и наткнулся на ссылку. Ссылка выкинула меня на небольшой текст. Я вам его сейчас перескажу. Я запомнил его наизусть. С одного раза.
— Постойте, а что это за текст?! — встрепенулся Ярик, — Если вы его с первого раза наизусть запомнили, так это весьма необычно! Наверняка он активирует программу!
— Вот я и хочу запустить в вас эту программу, чтобы мы вместе докопались до её сути! — строго прикрикнул я, треснув по столу ладонью.
Вмиг они съежились и затихли.
В наступившей тишине я вкрадчиво начал.
«Теперь уж и нет смысла скрывать, как все произошло. Снег вошел в комнату (вернее, это была прихожая): чёрный бархат стен и ослепительная белизна потолка. А между ними — «спелый моряк», т.е. специально обработанный валик из вымоченных в гипсе стеблей табака. Снег остановился примерно посередине, ожидая, когда выйдет Леонтий. Он постоял минуты три, а затем повернулся и потрогал кожаную обивку дивана. В этот самый момент дверь бесшумно открылась, и вошел Леонтий.
Леонтий не специально выбрал момент для входа. Снег предстал перед ним с тылу, слегка пригнувшимся; худосочный торс обтянут в голубовато-серое трико с ярко-алой оторочкой.
Леонтий наблюдал за ним, поглаживая ладонью пах.
Слуга учтиво прикрыл дверь, на этот звук Снег повернулся:
— Леонтий…
— Ну, здравствуй, Снег… — Леонтий приблизился почти вплотную.
— Вы… — Снег отпрянул, тряхнув выбеленной челкой.
— Моссельпром прислал тебя мне в подарок! — властно объявил Леонтий, — это в зачёт мне, за мои славные дела перед Яковледом и Спорыбацией: я давно жаждал отодрать молодого блондинчика, да всё никак не решался запрос оформить… А тут — очень некстати — пришла весна, желания мои в который раз приобрели форму навязчивых трансов, являющихся под утро, чтобы выжать в тёплый пушок подушки нутряной, особо-повидалый пот.
— Как повидло он, этот пот… — пробормотал одними губами Снег.
— А потом мне удалось переговорить с Медигрякиным, — не обращая внимания на реакцию Снега, продолжал Леонтий, — и он обещал присмотреть кого-нибудь для меня на анальном складе. Но я никак не ожидал, что пришлют тебя… Сколько лет прошло с тех пор как мы расстались? Пять? Шесть?… я стал забывать твою пупочную грыжу…
— И я, признаться, довольно-таки подзабыл мятный привкус твоей палицы, — задумчиво улыбнулся Снег, пронзая миниатюрным копьём поролоновую фигурку еврея, приклеенную за ноги к декоративной держалке подсвечника.
— Сейчас вспомнишь, — угрюмо улыбнулся Леонтий, доставая упомянутый при помощи кондитерских щипцов предмет из плоского матово-чёрного футляра.
— Каким ты был, таким остался… орёл степной, казак лихой… — напевая, Снег тускло отходил к двери, под ноги скупые горсточки рассыпая изумрудов сверкавших.
— Охолони! Ложная тревога, — специфически заулыбался Леонтий, производя щелчки пальцами, на звук которых в комнату ввалилось семеро абсолютно голых и абсолютно пьяных школьниц…
…— Я прошу прощения… А где туалет у вас здесь? — вполголоса перебила меня Мария Климова.
— Пойдемте, провожу… — я встал, чтобы прервать эту бесполезную болтовню.
Оставлю их на время: может, без меня договорятся?…
О чем я подумал?
Ел ли Пол Пот «волшебные грибы».
Сам ли он придумал давить людям головы бульдозером, или кто из подчиненных его надоумил?
У коммунизма узкоглазое лицо…
— Постойте, это весь рассказ?? — дёрнулся Вектор.
Я не ответил.
На улице стояла ясная холодная ночь.
Я щелкнул выключателем: фонарь осветил свежевыкрашенную дверь сортира.
— Вы как… по-маленькому? — спросил я женщину, чуть коснувшись её запястья.
Она остановилась.
— А вам обязательно знать? По большому. Вы — зомби-извращенец?
Я молчал.
Мой половой орган набух и пульсировал, мне захотелось немедленно вонзить его по самый корень в полную горячего говна жопу этой женщины. Она, видимо, почуяв мои намерения, быстро юркнула в будку, и торопливо накинула крючок.
Дура. Как будто это поможет.
Колокола безбрежности позовут тебя, и этот миг будет самым холодным в твоем существовании.
Холодным.
Ледяным.
Как прикосновение скальпеля к мошонке.
Как тихий шелест личинок-трупоедов.
Как колючая проволока в безумной темени вьюжной северной ночи.
Я резко рванул дверь: она распахнулась, ощутимо покачнув всю постройку.
Климова сидела над деревянным очком на корточках.
При моем появлении она вытаращила глаза и немедленно уронила пару мощных личинок.
Я вплотную приблизился: она заскулила и вдавилась спиной в доски.
Я поймал её ногу одной рукой, другой схватил за шею и зашипел в ухо:
— Тихо, сука… не дергайся… Я не сделаю тебе больно. Это — необходимая часть плана…
Она вся сжалась и затихла.
Я потянул ногу:
— Расслабься, слышь??
Мария осела набок.
Я взял её правую щиколотку, снял туфлю, уронил на пол, снял зубами капроновый носок, улыбнулся, сплюнул.
38-й размер. Второй палец выступает за большой. Это означает, что женщина берёт на себя лидирующую роль в семье. Ступня ухоженная: видны заполированные следы срезанной мозоли.
Климова мелко дрожала.
Удерживая левой рукой её ступню возле лица, я правой достал член и задвигал шкурой.
Я зарыл свой нос под её пальцы и глубоко вдохнул.
Раз.
Еще.
Рука моя работала ожесточенно…
— Открой рот, быстро! — ухватил её обесцвеченный чуб.
Она послушалась.
Я затолкнул залупу ей в глотку и стиснул зубы.
В глазах засверкало.
Хорошо иметь возможность непрерывного движения. Возможность эту может дать вам круг. Кружитесь, колесите, вращайтесь до охуения — и вы поймете, что окружающее не имеет смысла.
Окружающее не имеет смысла.
Но мы — имеем.
Не нас, а именно мы.
Наверное, именно с намёком на кружение это и было дано мне моё Законное имя?
Но что, если смысл имеет нас?
Ха! Самое главное постижение в этом круговороте — осознание ничтожества своего — и бесконечности своей осознание.
Но не бесконечного ничтожества.
Скорее, ничтожной бесконечности.
А еще скорее — угрюмого медвежонка с раздувшейся крайней плотью антропоморфного пениса, искусанного блохами до малиновой корки.
Собирательный привкус — вот что управляло моим поведением, когда я воспитывался в Царицынском интернате. Тогда, именно тогда начал я слагать мою волшебную сагу о Великом Электричестве! Именно тогда я коснулся пальцами оголенного провода… Но — ни слова об этом!
Ни звука!
Именем благости неоткрытой, силою сущности космической заклинаю, загниваю, застилаю, запираю и запе-запе-запе-чатываю!
Я знаю: Рок преследует меня.
Как преследует Он каждого из нас.
Преследует, пока мы живы.
Когда я был маленьким, родители подарили мне детский конструктор. К нему прилагалась книжка с чертежами. С помощью этой книжки я мог бы собрать из деталей конструктора нечто похожее на стул, стол, грузовик, и даже самолет. Но я, разумеется, не стал заниматься такой ерундой. Я собрал виселицу и казнил на ней оловянных солдатиков. Этого не было в книжке. Почему? Я понял это лишь недавно. В детстве же торжественная печаль и недоумение были перманентными спутниками моих целомудренных игр.
Примерно тогда же я узнал, что бешенство —
заболевание, вызываемое нейротропным вирусом, для человека на сто процентов
летально. Животные тоже в большинстве своем погибают, хотя есть единичные случаи
выздоровления среди лисиц и волков. Вирус бешенства имеет пулевидную форму.
Первые письменные упоминания о бешенстве появились задолго до так называемого
«рождества христова»: в кодексе законов Вавилона, произведениях Горация,
Аристотеля. Греческое название Rabies переводится как «неистовство», «безумная
ярость», что отражает главный клинический признак болезни.
Всю эту информацию
я почерпнул из медицинского справочника.
Матушка, удивленная подобными интересами, предрекла: быть тебе укушенным бешеной собакой!
Я ответил ей улыбкой Джоконды и плавно надавил педали «орлёнка»…
Считается, что вирус бешенства имеет несколько разновидностей: вирус дикования, вирус «безумной собаки», вирус бешенства летучих мышей. Я не медик, но подозреваю, что далеко не все разновидности эти известны сегодня официальной науке. Да и ничего удивительного. Ведь что есть наука официальная? Не более, чем фетиш. Притом, фетиш беспокойный, крикливый и пагубный. Уж поверьте мне, старому извращенцу. Самость научная есть инцестуозный сгусток, неблагополучная помесь гноеродных обобщений. В понятиях трансцендентных мы имеем дело лишь с формой: облачившись в клоунский колпак и панталоны ветерана разведки, мы выходим за горизонт благоразумия и отдаем свои клоаки бивням циклических казусов. Вдумайтесь в это очевидное, но трудно осознаваемое в сутолоке повседневности Законное слово: лекарство Земли есть Ужас!
Хаос, святая колыбель моя, позволь в последний раз насладиться твоей неумолимой поступью.
Не стоит самонадеянно отождествлять себя со спасителями. Моё предостережение да будет услышано! О, люди, подумайте о собственной шкуре! Будьте ближе к кишке своей!…
Но вы можете спросить меня: зачем ты даешь им фору? Зачем не ворвёшься в жилище их в час самого сладкого сна, накануне рассвета? В час, когда Солнце, словно свежая заноза, лишь слегка воспалила нежную кожу небес? Когда нет еще сочного гноя и жара? В час забытья?…
Ха! Нет сладости в мести, коль приговоренный к смерти не знает, от чьей руки суждено умереть ему!
Спросите об этом тех, кто сидит в полосатых одеждах, сжимаясь и потея в ожидании смерти.
В том и есть утонченная хитрость ментовская, что зовется у них справедливостью. И я в отместку — буду справедливым! И перед тем, как привести приговор в исполнение, покажу им анальный мультфильм.
Когда по ночам я стою на пристани, и холодный морской ветер давит на лицо моё, я закрываю глаза, и вспоминаю те далекие времена. Свет летнего Солнца и скрип велосипедных педалей. Шум электричек и запах мазута. Детский пот и встречный ветер в лицо.
Разве с детства меня не учили быть добрым?
Разве я не был добрым?
Даже когда отрезал сапожным ножом голову голубю, непонятно как залетевшему в нашу скромную обитель.
Гораздо позже я понял: то была первая Жертва.
Этот белый голубь специально был послан мне.
Так же теперь и я: лечу с остекленевшим взором — под нож глумливого ребёнка.
Люди не понимают истинной доброты: они придумали себе ничего не значащие словечки и теперь капризничают и цепляются за них, словно дитя за любимую соску.
Я покажу им соску.
В том и есть стадная трусость и тупость их, что зовут они добротою.
И я, конечно же, останусь добрым, и перед тем, как привести приговор в исполнение, покажу им анальный мультфильм.
Если снять с себя всю одежду и встать перед зеркалом, и, медленно вдыхая карминовый воздух, остановить зрачки на стеклянном горизонте, можно самому стать зеркалом. А став зеркалом, можно увидеть мир и себя в этом мире.
И необходимость мыслить исчезнет тогда, и ничто не нарушит спокойную гладь.
Мысли копошатся в мозгу, подобно червям в кишечнике. Недаром мозг своими бесконечными склизкими извилинами напоминает кишечник. Кишечник, полный паразитов. Паразиты, которые сосут полезные соки, взамен выделяя яд.
Тот самый Яд, что люди называют Истиной.
Мир — это Ложь, но в определенных обстоятельствах врать невозможно, и поэтому я буду честным, и перед тем, как привести приговор в исполнение, покажу им анальный мультфильм!
Я хочу принести жертву самым жестоким и кровавым идолам, так чтобы вопль страдания миллионов значил не больше, чем капля дождя.
Я должен быть неутомимым и неистовым, чтобы хрипя, взрывать перед собою копытами землю, как пораженный бешенством конь: так, созерцая мечущиеся в агонии стада, с великой болью я сольюсь с ними в экстазе тотальной дезинтеграции.
Я буду нем и светел, и подобно змее вопьюсь в глотку страху своему. Потому, что объявляя войну ближним своим, нужно преисполниться храбрости.
И я буду храбрым. И перед тем, как привести приговор в исполнение, покажу им анальный мультфильм!
И, наконец, я хочу сказать еще: у меня мораль своя, собственная, и я с радостью хватаю всё, что плохо лежит. Не верьте тем, кто засирает вам мозги словами о духовности. Они просто хотят, и не умеют добыть. Они мастурбируют при помощи слов.
Сила слов — не в смысле. Сила речи — в звуках её. Звуках, которые заставляют плясать. Изобретать словам смысл — это удел паразитов, которые задыхаются, копошась в собственных фекалиях. А затем они пачкают мой стол своими гадкими испражнениями, и мне приходится прерывать свою трапезу, чтобы прислуга навела порядок.
Полноценно питаться в столь нездоровой атмосфере невозможно.
Посему быть мне богатым, и никто из этих злоебучих тварей не сможет испачкать меня!
Я буду богатым и сытым, а перед тем, как привести приговор в исполнение, покажу им анальный мультфильм!
— Мария! — Позвал я, — Мария Климова!
Она вышла, осторожно ступая, оправляя платье, и мы молча двинулись обратно. Войдя, я встал у двери и медленным внимательным взглядом обвёл всех присутствующих. В ушах звенели сотни серебряных колокольчиков, и воздух был насыщенный-сыщенный-сыщенный…
— Если на то пошло, может быть, вы скажете вот что, — забормотал вдруг неуместный Вектор, ломая ритм тишины, ёрзая по стенам выпученными от страха глазами, — Вот эти самые статуи… Имеет ли это отношение к восточной символике?… Я имею в виду, насколько мне известно, в Китае, там существует понятие о так называемых восьми триграммах. То есть, это происходит из, так сказать, сущности мироздания, Инь-Янь, и всё такое. Якобы восемь триграмм, преобразуются в шестьдесят четыре… И еще пять первоэлементов. Как мне кажется, это уже теплее… Пять первоэлементов это: металл, дерево, огонь, вода и земля. Эти первоэлементы находятся друг с другом в определенной магической связи; если быть точнее, существует два вида их взаимодействия: взаимопорождение и взаимопокорение. Например, металл порождает воду, вода порождает дерево, дерево порождает огонь, ну а огонь тогда порождает землю, которая порождает металл… И потом опять по-новой… А если взаимопокорение, то там металл рубит дерево, дерево подавляет зем…
Идиот. Я на мгновенье зажмурился, чтобы не слышать его нелепого кудахтанья.
Куда деваться от этих суетливых колдунов-насекомых, ползающих всюду, шевелящих своими жвалами и пытающихся переживать всё окружающее в удобоваримую для себя кашицу? Дарья, хоть ты заткни ему радио.
Ты ведь чуешь, что утро уже близко, а значит, скоро я буду должен покинуть тебя, моя девочка.
Ты неподвижно сидишь на своём стульчике, уставившись в глаза электрических ламп.
Посмотри на меня.
Я, наверное, буду скучать.
Вспоминать ломающийся голос твой, когда пела ты, хохоча и икая, пьяная, отбрыкиваясь от меня, пытавшегося раздеть тебя, похабные песни.
И мускусный аромат твоих горько-солёных подмышек, что вылизывал я на приходе.
И острый запах янтарных ленточек кала твоего, который размазывал я, умиротворённый, по своему беспокойному телу…
— Послушайте! — я подошел ближе, так чтобы свет всех ламп озарил меня. — Я больше не хочу слышать от вас эту чушь! Ни слова! Ни о каких триграммах, хуеграммах — ни слова! Всё это — перхоть. Это сор, а вы цепляетесь за него, как висельник за веревку, или я даже не знаю, как… как… Впрочем, довольно! Я даю вам минуту. И хочу услышать от вас то, что вы должны сказать. А потом мы пойдём за первой Статуей.
…В установившейся тишине серебряные колокольчики снова просочились внутрь головы моей и зажурчали громче, громче, громче…
Но вот встал назвавший себя Ярославом.
Разгладил вспотевшими ладонями свитер.
Громко произнёс, прокашлявшись:
— Возьмите стальную проволоку, накалите на огне и проткните мне ей левый глаз.
Я кивнул, подошел к ящикам, достал необходимое.
Все молчали.
Ярослав развернул стул и уселся, заметно бледный.
Брат встал у него за спиной, крепко ухватил за волосы.
Мария спереди стянула ему руки и ноги ремнями.
Я прокалил конец проволоки на спиртовке, подошел справа, сильно, но аккуратно проткнул юноше глазное яблоко.
В ответ он взвизгнул и засучил ногами.
Я протянул руку.
Дарья подала заряженный шприц.
— Присядьте на него. — Тихо попросил Климову.
Она сделала.
— Заголи ему руку! — кивнул я брату, — и перевяжи туго у плеча чем-нибудь.
— Это подойдет? — он показал мне провод.
— Бля, да рукавом перетяни просто… на хуй провод…
Вены у парня были девственны, так что вскоре поршень вдавил раствор в кровь его.
Ярослава перестало трясти, он расслабился, пукнул, и обоссался.
— Дарья, положи его на диван пока… Вектор, помоги.
Мария сидела за столом, сцепив в замок руки.
Поймав мой взгляд, она смущенно усмехнулась.
Я подошел к Ярославу и быстро обработал рану смоченным в спирте тампоном.
— Молоток! Настоящий джигит! — Я дружески потряс его за плечи.
Слёзы восторга навернулись на глаза мне, но я сдержался.
Повернулся к брату:
— Ну, а вы, уважаемый?…
В нерешительности Вектор кусал пальцы.
Затем порывисто выкрикнул:
— Возьмите стальную проволоку, накалите на огне и проткните мне ей правый глаз.
Тут идея пришла мне в голову.
— Слушай, а может, лучше тонкое сверло? — я выудил из буфета сундучок с дрелью.
— Ну… давайте… — подумав секунду, махнул рукой Вектор.
— Мария, пожалуйста, возьмите пассатижи. Надо будет ухватить его язык за кончик и держать, чтобы он не дёргал головой. Вот так, вниз, чтобы я мог подойти удобно… осторожней, не оторвите! — Я раскалял над пламенем заряженное в дрель сверло.
— Даш, ты за волосы держи сзади. Тяни на себя, но не вздумай дёргать.
Она сделала, как было велено.
Я несколько раз быстро пожужжал дрелью.
Вектор взвизгнул и затрясся.
— Да чего ты ссышь… я ж еще не приступил…
Он потерял сознание.
Оно и к лучшему.
— Давайте сначала вмажем, а то, боюсь, он от боли сейчас одуплится… — я кивнул Дарье.
Та уже коптила ложку.
У Вектора с венами было хуже. Все они куда-то ушли: разбежались словно тараканы, когда ночью включаешь на кухне свет.
— Хочешь, я его в шею втрескаю? — Дарья выбирала раствор, — а ты в этот момент глазик ззззззззз… прикольно так… лишиться на приходе глаза…
Я сильно ткнул её пальцами в рёбра.
Она вскрикнула, выронила шприц и, пару секунд спустя сопливо разревелась.
Этого только мне не хватало: женских истерик.
Ненавижу.
Из-за такой вот хуйни всё дело сорваться может, и Старшие тогда по голове не погладят.
Да и позор какой немыслимый.
Неизмыслимый.
Смываемый только желчью, спермой и кровью.
Это значит, что я должен буду проткнуть себя длинной заточкой в трех местах: печень, мошонка и, наконец, сердце.
Говорят, сердце проткнуть труднее всего.
Печень относительно легко протыкают, мошонку тоже — между яйцами.
А вот до сердца — там удар нужен довольно сильный.
А когда печень удачно пропорол, там уже может сил резко не хватить.
Поэтому лучше советуют всё это делать стоя, а в конце просто приставить жало — и упасть вперед лицом, чтоб оно само вошло comme il le faut до упора.
Заточку полагается сделать или добыть самому.
Обычно в ход идут обрезки арматуры.
Но я воспользовался бы бруском из прочного
пластика. У меня есть такой. Забыл, как материал называется. Плексиглас, или
текстолит… не суть важно. Палка длиной в локоть, толщиной в два пальца. С одного
конца я заточил её на токарном станке. Пробивал этой штукой фанерную дверь шкафа
в гараже.
Ношу её всегда с собой. На случай, если менты обыщут, придраться
вроде и не к чему: штуковина ведь не железная. Хотя, если захотят, придерутся.
Ненавижу ментов. Есть за что.
И вот я хотел бы эту приблуду для ритуального суицида использовать.
Но я предпочел бы, чтобы Старшие приговорили меня к смыванию вины слезами и калом.
Для этого нужно сначала выколоть себе глаза, а затем насадиться задним проходом на лезвие и так умереть, если только случайная помощь не подоспеет.
Если со случайной помощью выживешь — прощенным считаешься.
Таким респект особый.
Но случайность помощи доказать следует.
Если Старший рассудит, что сам ты себя чужими руками спас — отвезут в тайгу, да на лом посадят. Одного в гараже так нашли, в смотровой яме.
Там в полу дыра была пробита перфоратором, а в дыру эту прут стальной вбили.
Этот прут вылез потом у жертвы из рёбер.
Я ударил Дарью поддых.
Она вскрикнула и упала на пол в позе зародыша.
— Ты что задумала, сука? Хочешь сорвать Ответственное Мероприятие? Старшие за такое по голове не погладят. Перережут сухожилия и бросят крысам. Ты этого хочешь? А перед этим изнасилуют. Велосипедным насосом во все отверстия… — я шептал ей в ухо, сдавив ворот блузки на горле.
Она обмякла.
Я отпустил ворот, ударил по щекам раз, другой:
— А ну, встать, сука, я сказал… Видишь эту проволоку? Видишь эту дрель? Хочешь, чтобы я вставил проволоку тебе в матку? Просверлил колени? Выломал пассатижами зубы? Хочешь, чтобы Леонтий засунул ядовитую змею тебе в жопу? Чтобы Медигрякин похоронил тебя в своей спец-лаборатории? Или хочешь по Закону? По Закону чтобы. Отвечай.
Она молчала, закрыв лицо.
Затем выдавила:
— По Закону.
— Ну вот и отлично. Хорошая девочка. Готовь раствор.
Пока мы ссорились, Вектор пришел в себя.
Видимо от чрезмерного волнения у меня случилась сильнейшая эрекция, которую я стыдливо скрывал, хотя другой на моем месте, вероятно, воспользовался бы случаем.
Но я рассудил, что уже сбросил напряжение через семя в туалетной кабинке с Климовой, а посему от излишнего расходования сил накануне Ответственного Мероприятия следует воздержаться.
Вспомнилась почему-то чернявая тётка по имени Сивиль, гибкая и тощая, как дворовая кошка, с узкой как у парня жопой. Мелкие красные гнойнички придавали ей декадентского шарма.
Дарья сделала Вектору укол в бедро.
Шатаясь, подошел Ярослав.
— Как чувствуешь себя, джигит?
— Я что… покурил сальвию… — он потянулся рукой к лицу.
— Не трогай! Присядь. Мария, успокойте его.
— Как?
— Как пожелаете. Минет можете сделать. Мы выбиваемся из графика. Хотите, чтобы Яковлед распорядился усыпить вашу дочь?
— Ребенка трогать не смейте, — глухо проговорила Климова, опускаясь на колени перед Яриком, но тот отстранил её:
— Не надо… я не хочу.
— Ну, давайте уже… — брат подал голос.
Я заново принялся прокаливать сверло.
Вектор долго не давался, а потом снова потерял сознание.
Я углубил сверло под веко.
Внезапно мне захотелось вдавить сверло как можно глубже внутрь головы. При представлении этой сцены я испытал сильнейший прилив крови к пенису, но в какой-то момент буквально последним усилием воли сдержал себя, переместив внимание на мысль о стиральных машинах.
Просверлив глаз, я немедленно обработал рану и заклеил куском марли на пластыре.
Через несколько минут Вектор пришел в себя, но не вполне осознавал происходящее.
Мне показалось, что Дарья намеренно переборщила с дозой.
Если этот голубок загнется, это будут слёзы и кал.
Надо поторопиться, крестить ваших предков.
Я обошел по периметру помещение, захлопал в ладоши:
— Скоро рассвет, друзья мои… Мария. Остались вы. Вы хотите о чём-то попросить присутствующих?
— Ну, как говорится, что… — она запнулась, подмигнув тихо стонавшему Вектору, — хочу, чтоб вы отвели меня на бугор за мостом, раздели и посадили на кол.
…Чтобы они не заметили натянувшихся под давлением члена брюк, я отвернулся и быстрыми шагами проследовал в угол, где стояла особо подготовленная лопата.
Черенок лопаты был длинный, с заостренным концом. Я покрыл острие толстым слоем геля. Затем протянул колопату Ярославу и, взяв замок с торчавшим в нем ключом и брезентовый мешок с механическими ногами, двинулся к выходу.
Мария уже ждала меня за дверью.
Придерживая под руку, Ярослав вывел брата.
Я повернул рубильник, и слепящий вопль мощных ламп, наконец, утих.
Небо уже начало светлеть, где-то у водокачки послышался крик петуха.
— Э-э! Эй! — позвала вдруг из глубины дома Даша.
Мои пальцы, прилаживавшие к петлям тяжелый замок, на мгновенье застыли:
— Даша?…
— А я? — спросила она, выйдя из тьмы, севшим голосом, от которого сердце моё застучало громче вдвойне, и стук этот резонировал в половых мышцах, — А я-а?! А я-а-а?! — завыла она снова, а потом вдруг обреченно притихла.
— Ты… — на миг я запнулся, но потом твёрдо продолжил: — разве ты не знаешь, Дарья? Ты навсегда останешься в этом доме.
Я вынул текстолитовый стержень обоими руками и ударил её им как копьём в район мочевого пузыря, затем в печень, и наконец, пробил горло.
Это было искупление мочи, желчи и души (принято произносить слитно, в одно слово, с ударением на последнем слоге).
Затем я толкнул её в комнату и запер дверь.
Нижеследующая информация должна быть доведена до сведения следствия сообразно Закону.
Список впервые составлен известным французским химиком Луи Пастером, обнаружившим с неподдельным изумлением, восторгом и ужасом мистическим, что отдельные, внешне ничем не отличные от людей индивидуумы, смертоносному действию вируса бешенства не подвержены.
Следуя путем обмана, хитрости и подкупа, упрямый ученый сумел выведать кое-какую информацию об этих загадочных личностях, причем не только о тех, что существовали до него и в его время, но и о будущих экземплярах-мутантах.
Этот список стал именоваться Списком Законных Имён, от него и пошёл Закон.
Список — это сердце Закона.
Голова Закона именуется Уложением.
Усмирение соответствует половым органам.
Воздвижение соответствует печени.
Борозжение соответствует почкам.
Селезенке соответствует Невод.
Желудок Закона — Предкормовило.
Скелет Закона — Послание Лютым Детям.
Но как бы ни распределились между собою составляющие части Закона, в конечном итоге всё это — черви. Черви, живущие в нашем разуме.
Вирус бешенства распространяется по нервным стволам.
Так и мы распространяемся по нервным стволам человечества.
Но не только по нервным.
Половым путем мы распространяемся тоже, и люди называют это роковой любовью.
Каждый из нас был умерщвлен и рожден заново, обретя новое имя из Списка.
Мы все были в Списке. Мы были Избранными.
Я, Снег, Леонтий, Sука, Ярослав, Мария, Вектор и Дарья — Старшие всем нам указали Законное имя.
А когда Законное имя обрёл, дальше все просто.
Ты уже знаешь, каково твое предназначение.
— Открыть кингстоны! — кричишь ты на рассвете, уползая в предродовые горячки повседневности.
Опомнись, мальчик.
Кингстоны давно открыты.
Мы втекаем в Вечность жемчужными струями: Вечность давится, но глотает.
свещикориттинд
шаруомгулодоси
кагорагоплетсмер
броськамушекмне
тупариналобнякед
цикломедодожтил
еблотмироускецку
соплирмегоприум
гумоздоралбегей
плиурмангугли
сумбарогопло
пиндогурого
олрадиско
мештигра
голтиры
свинду
кричь
блд
юч
тио
оутс
вагар
молодь
срыщмел
гокомалыв
мигробеузор
выгустогрейд
вкидуроблещир
мыгорэколбассат
чистопруцыдломик
волдомаколитечвыргэ
прямоугольнососущий
кидолегоремувакенцолб
велосипедитургодий
таренегошиатинкра
кейзоропежитло
варикобракул
щитопарал
рибалот
гэрчи
фряд
грух
бнит
уруч
длиб
гдяор
бабалк
риплагатиш
долгоприщекало
реврописоджимациръ
митрыдензапытоклеко
валокордигодимопенц
димакурещилфаровы
крипрепрыкрязих
васоприцмэхи
ылопрохуй
смотри
вниз
где
уд
в
с
т
а
л
!
Когда мы поднялись на холм, небо уже осветлилось, словно бутыль с домашним вином, когда оно перебродит, и мякоть оседает на дно. Солнце, однако, всё еще пряталось, и мы стояли в мягком сумраке, слушая кузнечиковый треск.
Ярослав вонзил лопату в почву.
Я подошёл к Марии, нежно поцеловал её в верхние губы.
— Можно вопрос? — она робко отстранилась.
— Можно. — целиком во власти нараставшей эрекции, я качался, как пьяный.
— Ну, а где же всё-таки первая статуя? Где Сжаты-В-Хвост? — тихо спросила Мария.
— Подожди чуть-чуть. Ещё самую малость, — я улыбнулся, подняв указательный палец, — скоро увидишь. — я снова подошел к ней и стал расстёгивать кофточку. Она не сопротивлялась. Вектор и Ярослав уселись друг напротив друга, удерживая промеж себя в четыре руки черенок лопаты.
— Я туфли оставлю? А то роса тут, холодно… — улыбнулась Климова.
— Туфли? — Я наклонился к её ногам, погладил икры… — Оставь. Только… Сейчас, дай-ка… — Не в силах оторваться от её ног, я опустился на колени и снова легонько провёл кончиками пальцев по задней стороне бёдер и вниз. Мои пальцы застыли на подъёмах её ступней, там, где кожаный берег туфель встречал горячие волны трепетавшей плоти… Ах, я был загипнотизирован этими ногами. Лишь ценой мощного волевого толчка удалось мне подняться.
Черенок лопаты торчал из земли примерно на полтора метра.
Я на всякий случай ощупал сквозь брезент механические ноги.
Всё хорошо. Пора за дело.
Я снял с Марии юбку и трусы; затем подхватил за бёдра — Вектор и Ярослав помогали мне, поддерживая и направляя.
— Может, рот тебе зашить? — встрепенулся я, вспоминая о припасенных на этот случай в кармане куртки леске и пакетике с хирургическими иглами, — кричать ведь будешь…
— Не… Не надо… Не буду. — замотала головой Мария, и как раз в этот момент Ярослав направил смазанное острие ей в задний проход, а затем они вместе с братом обхватили её и натянули вниз.
Тотчас она закричала так, что мои барабанные перепонки выгнулись и отозвались сыпучим звоном.
Ассистенты крепко удерживали кол вертикально. Я видел это смутно, сквозь крик.
Сначала она инстинктивно пыталась снять себя с палки, извивалась, цепляясь за лопату конечностями; дёргалась, но от этого кол входил в неё всё глубже и глубже… Ах, он раздирал ей внутренности — я не мог оторвать взгляда от этого зрелища…
Вот… вот, решив, очевидно, положить конец этой пытке, Мария принялась ритмично подпрыгивать, раздвигая руками ягодицы, чтобы остриё быстрее углубилось в тело, и, желательно, пронзило сердце. Она продолжала кричать, но всё слабее и реже; кровь, стекавшая по колу и ногам в предрассветных сумерках казалась изумрудной. Я почувствовал невыносимо-сладкую дрожь в простате и отвернулся.
— Ну, вы! — сдавленно крикнул я, простирая руки к светящемуся в полутора километрах муравейнику из стекла и бетона, — Вы, ниспровергатели… Вы сделали, что должны были сделать, так наслаждайтесь же теперь последним спектаклем!…
Мария умолкла, видимо, потеряв сознание. Краем глаза я посмотрел на неё, но не смог определить, жива ли она.
Близнецы ждали моих указаний.
В стороне раздалось едва слышное шуршание; быстро повернув голову, я успел заметить чёрную тень Проводника, промелькнувшую по направлению к трассе.
— Ты, Вектор, — выкрикнул я тогда, медленно поднимая указательный палец, — слушай моё Насыщенное Слово! Слушай и внемли! Ты будешь обогащаться Отравой и священнодействовать с Цыганским Селезнем! Ты послужишь Мотору, но не избежишь Лопаты! Волосы твои станут пищей камеди, но не жалей души на поглотительные барабаны! Черви найдут убежище в кишках твоих! Кал обратится в камень! Так лучше разлагай и закатывай, соизмеряй и содомируй, ибо как же иначе войдёшь ты в царство небесное, как не испив менструальной крови бешеной самки росомахи?… Люби картуз, но не забывай про Туз! Корми карбид, но не убирай свой бид! Руками замолотишь — политического торца опорочишь, жаркое блюдце оторочишь, да дух пиздяной скалкой костяной расположишь, уложишь и выкроешь! Понял? — присев на корточки, я схватил его за плечи.
— Пэссарь! — отвечал Вектор.
— Хорошо, — я поцеловал его в выжженный глаз, — ну, ступай… ты знаешь, что делать.
И он встал и пошел, подпрыгивая.
Я повернулся к брату:
— Ну, а ты, Ярослав, ты снова должен последовать. Вслед за братом своим единоутробным ты тоже пойдёшь к людям. И ты должен сказать, что завод у пружины кончился. Ты должен сказать, что настало время проснуться — или умереть. Ты придёшь к ним, чтобы рисовать на спине, рисовать раскалённым циркулем, раскалённым добела циркулем пузырящиеся багровые круги рисовать на коже спины — во славу Солнца, во имя Закона! Когда ты будешь убивать какую-нибудь тварь из рода человечьего, сожалей о судьбе глистов в его кишках, потому что бедным червячкам нечего будет кушать, и скоро они погибнут от голода. Но придут другие червячки. Червячки-трупоеды. Скажи им, что червячки уже близко. Так и передай: черви близко! Час великого омоложения пробил! Усёк? Иди — и скажи им это.
Ярослав отпустил лопату, упал на бок, но затем вскочил и, развернувшись, бросился бежать.
Я смотрел ему вслед с улыбкой.
Хороший парень. Душевный. Ему можно доверять. Он сделает всё как надо…
…Я не знаю, как долго простоял я так, глядя им вслед, и голова моя была открыта Космосу. Ни единой мысли не копошилось в ней: она была пуста божественной пустотой единоначалия. Впустив Космос в голову свою, я сам на время исчез, ибо слился с потоком пространства. Словно маленький ручеёк, стекающий с грязных камней в необъятную тушу океана, я был собой и не был собой. Но вот Солнце с всё большей настойчивостью принялось теребить мои глазные нервы, и нервы эти, затрепетав, исказили сигналы, принимаемые из Космоса, и отверстие в голове моей медленно закрылось.
На некоторое время неуверенность и страх окатили меня липкой волною. Мой пупок стал картонным, я сам был нелепой статуэткой на кривой подставке, сиротливо щемящейся в угол и дрожащей от сквозняка.
Я снова вспомнил Sуку. Она восстала в памяти тёмной и тёплой фигурой, напоминающей большую остывающую печь.
Влезть бы на эту печь, да забыться в парализующем сне, и проснуться через много-много лет ясным морозным утром, и одним прыжком соскочить с печи и устремиться навстречу ледовому пламени неба… Но нет, ты не печь, Sука.
Что это я? Разве не знаю о твердом металлическом стержне, что пронзает меня насквозь, словно кол, сверху до низу? Разве забыл о нём?
Я повернулся к вершине холма, и чем яснее прорастало во взоре моём насаженное на кол женское тело, тем мощнее и твёрже трепетал в межножье мой детородный орган.
Я приблизился, распустив брючный ремень. Она была без сознания. Время от времени грудь её судорожно расширялась, и с глухим хрипом всасывала порцию воздуха.
Не смея отвести от Марии взгляд, я достал из мешка механические ноги. Холодная сталь засветилась: Солнце залило её лучами своими.
Пораженные бешенством не выносят солнечного света и убегают в ужасе, и судорога выворачивает болью их туловища. Что ж, это мне на руку. Чем ярче свет, тем неистовее будут бежать железные ноги, неся на себе мою Статую.
Я замкнул стальную муфту вокруг рукояти лопаты и принялся вкручивать крепёжные винты. Пахло кровью, машинным маслом и испражнениями. Металлические ноги лежали в полусогнутом положении по обе стороны. Я доворачивал последний винт, когда тихий стон раздался сверху. Мгновенно я воздел лицо своё, выпростав, наконец, из тесных брюк, неистово пульсировавший фаллос.
— Мария, — позвал я, en se branlant doucement, — Мария… слышишь меня?
— Статуя… — прошептала она едва слышно, — Где ж эта… Первая… Статуя… Ёбтвою… — тело её тряхануло в конвульсии, она заклокотала, скрежеща зубами, и я увидел, как туго обжавший древко анальный сфинктер сместился книзу.
— Ты… Ты и есть первая статуя, Мурёнок! — только и смог вымолвить я, когда семя обильными струями залило сиявшую в лучах рассвета ходовую форсунку.
Тотчас механизм завибрировал, раздался маслянистый щелчок, словно передёрнули затвор винтовки; стальные копыта обеих механических ног упёрлись в землю, суставы их плавно распрямили конструкцию, выдёргивая из почвы лопату вместе с насаженной на него Марией Климовой, и вот уже Сжаты-В-Хвост, грациозно покачиваясь, зашагал вокруг вершины холма.
Я застыл на коленях с блаженной улыбкой, и слёзы запредельного экстаза душили меня; тело не слушалось, я весь дрожал, а Первая Статуя, между тем, обойдя восемь раз вокруг вершины, ускорила шаг и устремилась вниз.
На короткий промежуток времени она исчезла за кустами, но вскоре я снова увидел её, мощными скачками бежавшую по шоссе.