У одного мужика была бамбуковая флейта, замечательная поделка, которую он купил совершенно случайно на задрипанном рынке в Махачкале. Эту флейту он использовал для дрочки: доставал чнягу, дул в конец, а залупой затыкал дырочки. Вскоре сперма начинала журчать внутри флейты и в виде клейких пузырей вытекала наружу. Гражданин удовлетворённо щерился и промывал инструмент коньяком.
Как-то раз ему позвонил приятель:
– Михалыч, одолжи на вечер свою флейту?
– Зачем тебе?
– У нас групповичок намечается… Хочу покорить друзей небывалой потенцией…
– Эвано как… – Михаил любовно погладил флейту, облизал тонкие как у варана губы, – Ты пойми, чудак, сама по себе флейта – только инструмент. Всё зависит от того, как играть на ней. У меня не один год ушёл, прежде чем я научился…
– То есть ты не хочешь дать мне флейту даже на вечер? Может, договоримся об аренде?
– Сереж, я же объясняю тебе, не нужны мне деньги… – Миша вяло выпустил газ, – От игрока зависит успех… Я те вот что предложу: оформи меня гостем. Я буду сидеть в сторонке голым, дрочить и играть на флейте.
– Сочная мысль! – воскликнул друг, – А я уж обижаться на тебя начал… Хотел зло затаить… Подъезжай к Валере сегодня вечером часиков в девять.
Так и договорились.
В условленное время Михаил подъехал.
– Быстрее, быстрее, все тебя ждут! – приятель в прихожей буквально втащил его в просторную комнату, почти всю площадь которой занимала застеленная красной шелковой простыней тахта. Три обнажённых женщины и пятеро голых мужчин возбуждённо жестикулировали. Михаил заметил пузырёк, шприцы и вату на газетном столике.
– Ужалиться? – участливо поинтересовался худощавый господин, покачивая ладным, крепко стоящим хуем.
– Не, я пас… – Михаил торопливо снимал одежду, зудящее возбуждение охватило его облаком пряного пара, часто застучало в висках, слегка задрожали пальцы.
Он взгромоздился на высокий табурет, вынул флейту и издал пробный свист. Окружающие липко задвигались, причмокивая, всхлипывая и вздыхая. Кумар похоти топлёным маслом заполнял помещение. Повинуясь неслышному ритму, наэлектризованные влажные тела закорчились в сакральном танце сладострастия. Переплетались языки и гениталии, разбухали и пульсировали входы, сок страсти наполнял всё вокруг непередаваемым ароматом половых судорог. Участники оргии неистовствовали, потеряв ощущение пространства и времени. Надрывные крики первых оргазмов ввели Михаила в глубокий мерцающий транс: он слился воедино со своим инструментом и, покачивался теперь, пульсируя, словно готовый взорваться фонтанами спермы гигантский уд. Хриплые вопли, рычание, сочные шлепки вспотевших мошонок, хлюпанье переполненных слизью отверстий… больше не существовало ни мужчин, ни женщин: это был единый сочащийся слизью и пульсирующий оргазмами клубень.
Но вот постепенно они начали изнемогать. Исцарапанный, в кровоподтеках, соскользнул весь в поту на пол приятель Михаила Серёга. В полуобмороке обвисла на стёртом в кровь хуе одна из наиболее активных женщин. Оргия сбавляла темп. Но музыка не умолкала. И вот, наконец, Михаил встал и, не переставая дуть в дуду, приблизился к распростёртым в бессилии похотникам. Дуда в губах его набухла как эрегированный фаллос, прозрачная слизь сочилась с конца её. Флейта желала платы за свои услуги, разве не ясно? Разве не очевидно, что волшебная труба взывала к мясу и крови? А, бля? Не дудуля у Михаила в клюве была инструментом, а наоборот: наивный Мишутка стал инструментом колдовской бамбуковой клоаки. И вот он уже протолкнул флейту во внутренности лежавшего на полу Серёги, и дуда стала высасывать из Серёги соки. Серёга стал сдуваться прямо на глазах как дырявый мячик. Он потемнел и скорчился, превратившись в подобие огромного подсохшего струпа или исполинской козявки. А флейта подобралась к следующей жертве.
Приблизительно через час всё было кончено: еще недавно розовые, толстые и горячие, участники вечеринки походили теперь на кучу подгнившего хвороста. Михаил без труда стал разламывать их сухие тела, чтобы уместить в мешки, и они хрустели как чипсы, когда он топтал мешки ногами, трамбуя. Получилось 6 больших мешков.
Михаил сгрузил мешки в автомобиль, завел двигатель, набрал комбинацию цифр на мобильном телефоне:
– Алё, Панкрат? Всё в порядке, я еду.
Через полчаса он вносил мешки в лифт неприметной многоэтажки, а веснушчатый господин в синем пуховике помогал ему. В квартире Панкрат высыпал содержимое мешков на расстеленную на полу полиэтиленовую плёнку и достал из подсобки переделанный из пылесоса электроизмельчитель:
– Это лучше сразу смолоть.
Пылесос мерно гудел, время от времени Михаил помогал Панкрату ссыпать порошок в заранее приготовленные литровые банки из-под компота.
– Попробуем? – спросил Панкрат, закрыв крышкой очередную банку.
Михаил кивнул.
Они взяли щепоть порошка, смешали его с табаком и набили в курительную трубку. Панкрат чиркнул каминной спичкой и принялся быстро сосать мундштук. Едкие клубы дыма наполнили комнату.
– Ты трубку прям как хуй сосёшь, – усмехнулся Михаил, затягиваясь.
– Никогда хуёв не сосал. – пожал плечами Панкрат.
– А хотел бы?
– Да как сказать. В юности иногда посещали такие мысли. То есть вот в жопу ебаться, это нет, и даже целоваться с мужиком, это фу, гадость, а вот хуй пососать иногда хотелось. Особенно самому себе.
– Ага, – кивнул Михаил, принимая мундштук, – и мне тоже. Я даже корячился по-всякому когда дрочил: пытался достать до залупы губами…
– У многих получается, кстати… Я фотографии видел.
– А я порнуху смотрел, там мужик сам у себя хуй сосал без проблем. Но это долго растягиваться надо. У меня терпения не хватало. И больно потом: спина ноет.
– Это да. Но я всё равно часто кончал себе в рот. Интересно вот что: когда вот-вот уже кончишь, это дико возбуждает. Но как только спустил, и уже полный рот спермы, а возбуждение резко спадает: это обламывает.
– Всё правильно. Чтобы не обламываться, надо сразу глотать, а потом запивать шампанским.
– А если не всё попало в рот? У меня часто на лицо попадало и по шее стекало потом.
– Это как клей. И мышцы может продолжить. И руками так.
– А если не всё?
– Я ж говорю, мышцы напрягать надо. Но медленно. Курить людей это тебе, блядь, не платёжки подписывать. Тут надо осмотрительно, но смело. Как у врача.
– А у меня маманя в 73-м пошла в Гастроном и не вернулась. Цыгане съели.
– С сыром?
– Там флаг висел красный. И дяденька такой стоял, в капитанском кителе, с кортиком.
– А кортик окровавленный был?
– Вроде. Но я не нюхал: может, это было гавно.
– Печальная история. Сушек хочешь?
– Денег хочу. Много.
– Это правильно.
– Слушай, а я бы сейчас и мужику в жопу дал. Красивому пареньку какому-нибудь, длинноволосому, только чтоб без прыщей.
– Шутишь?
– Да почему же? Вон дядя Митя как глупо погиб: подавился сверлом, когда морской свинке аборт делал. А я чем хуже?
– Ты? Ты не хуже. И не лучше. Ты просто другой, понимаешь? Я сам сначала не понимал, когда жену с Федькой застукал. Я у Макара на даче случайно в подвал спустился, ну, где насосы. А там Федька мою Наташку раком поставил и ебёт, так что она аж руку себе грызёт, чтоб не орать. Я её потом спрашивал: чем я хуже Федьки? А она мне: ты не хуже, и не лучше. Ты просто другой, понимаешь? Ага. Понимаешь, когда вынимаешь. Я Федьку этого потом сварил живьём в трансформаторном масле. Пригласил на блядки. Девок выписал. Подпоил дурака, связал шнуром капроновым: долго ли? А ёмкость с маслом у меня во дворе уже стояла, грелась. Я Федьку туда, придушил слегка сначала. Рот ему забил девичьим говном и заклеил пластырем. Девок-то, понятное дело, пришлось того: по башке кувалдой – и все дела. Я их потом в сарае аккуратно выпотрошил, ножовкой разделал и закоптил по всем правилам. А Федька метался в масле как бешеный. Пару раз чуть не выпрыгнул, но там борта высокие, да я его обратно кнутом загонял, а потом я подрочить присел, так он, падло подпрыгнул, бородой за борт зацепился и висит, воет. А я ему кнутом по роже хрясь! Прям по глазам. Ну, у него кожа на еблище лопнула…
– Слушай, а давай еще покурим?
– Что, понравилось?
– А то… Ништяк порошок.
– Хе-хе… Ты еще флейту мою не слышал. Волшебной моей музыки не знаешь. Я при помощи музычки этой людей и высушил.
– Э, постой, а я думал это молотые кости трупов…
– Дурень, это настоящие сушеные мультиоргазматики. Реальная выжимка сексуальной мощи. У тебя теперь хуй до смерти стоять будет как вкопанный.
– Ты мне курева давай лучше. Я даже не знал, что это люди, я думал, кости.
– Тебе больше нельзя курить. Плохо будет.
– Ну да, поучи отца ебаться… А ну, дай трубку, я сам…
Завязалась борьба. Увидь Панкрат в тот момент себя в зеркале, он, вероятно, внял бы просьбам Михаила (лицо кирпичного цвета, зрачки широченные, взгляд неистов), но зеркала поблизости не оказалось. Зато оказалась отвёртка, коей и воспользовался Панкрат, проворно ухватив её и вонзив Михаилу в глаз по самую рукоятку.
Миша осел на пол, ноги его конвульсивно подёргивались, а Панкрат, не обращая внимания на потёкшую из ушей кровь, принялся набивать чистым порошком трубку. Дрожащими руками он чиркнул спичкой и жадно засосал мундштук. В этот самый момент пылесос неожиданно выключился, и в наступившей тишине отчётливо стал слышен переливчатый посвист бамбуковой флейты. Панкрат насторожился: неясная тревога заставила его вскочить, сжав в кулаке отвёртку. Рассыпанный по всей комнате порошок шевелился, словно зыбучий песок. Постепенно он стал подниматься в воздух как пыль: Панкрат чихнул и закашлялся.
Вдруг (со звуком "кусь") корпус пылесоса раскрылся, и прокопчённый зародыш о двух головах возник перед Панкратом, покачиваясь на тонких титановых распорках. В пуповине зародыш удерживал бамбуковую флейту, которая издавала теперь через равные интервалы короткий пронзительный свист: пиу!… пиу!… пиу!…
Это был зародыш, извлечённый Михаилом из мёртвой проститутки и превращённый в зомби. Михаил подселил зародыша в пылесос Панкрата, когда они накануне вечером вместе с Мартыном и Пиздосрезом обсуждали план действий. Мартына и Пиздосреза Панкрат затем убил, прострелив им затылки из Стечкина. Всему виной была жадность.
Но вот теперь Панкрат стоял перед лицом Смерти, и игра для него была кончена.
– Что же это, – подумалось ему тут тоскливо, – вот и конец, и всё, уже так быстро? А ведь я знал это, и часто читал книжки про самураев, а также размышлял и медитировал, но вот теперь, когда Смерть стоит передо мною, я чувствую себя беспомощным, словно малое дитя! Я ошибался, думая, что смирился со Смертью. Я смирился только с постоянной мыслью о Смерти, но когда пришёл час – глядите – моё очко дрожит, и штаны наполнились влагой! Любое, даже самое никчёмное существование, кажется мне предпочтительнее героической и славной гибели! Не об этом ли пела песню флейта там, в ночи, у парапета, под шум океана? Она замолчала, когда я приблизился. Это потому, что она чересчур скромна – или я не был достоин стоять рядом? Скорее второе, чем первое. Кто я есть в этом мире? Что сделал, чтобы придать хоть каплю смысла никчёмности своих трепыханий?
Одни творят – другие потребляют. Ценны лишь первые, последние суть тлен: они гниют, ширяясь и киряя, их мир есть кал, наследие их – плен. Они сгорят как черви – без остатка, и лишь в золе спасенье обретут. К чему жалеть? В оргазме слепнет матка: в ней новые стада уже растут. Таков итог всех праведных терзаний: заре навстречу, ветру вопреки вздымается из кала светоч знаний, затем, чтоб крепче били каблуки. Мотор ревёт, и фары светят яро. Вперёд, бойцы! В угар безумных дней! В святом огне тотального пожара мы вырвем Жизнь у Смерти из клешней!
– Хахахахахаха! – закудахтал, засмеялся зародыш, – Хехехехе, – запричитал обеими ртами копчёный, шевеля бамбуковою флейтою, которая пела, свистела и выла в такт причитаниям.
Михаил же высосал из усохших бездн духа последнюю каплю решимости и с отчаянным криком атаковал зародыша отвёрткой. Вся его жизнь промелькнула языком хамелеона. Он ощутил во рту привкус материнской пизды: словно бы он был отцом своим, и отлизал у мамы перед еблей-зачатием.
Молнией мелькнула отвёртка. Живой сиреной откликнулся двухголовый. Михаил ощутил невиданный упадок сил и тошноту, он упал на колени, и его обильно прослабило, а вслед за этим он кончил. Зародыш был убит, и флейта лежала теперь на полу рядом, словно подзывая: «ну, возьми же меня!…» И Миша из последних сил потянулся к ней губами и свистнул. Тотчас Сила наполнила его через рот.
– Рроооо!!! – зарычал Михаил, вскакивая и бушуя (с губ его капала пена).
Хитрая флейта как баба отдалась очередному хозяину, чтобы через свою податливость завладеть его естеством. Хитрая как баба, проститутка, блядь. Миша сосал флейту, словно пальцы на женской ноге. Она и пахла как пахнут ноги у девки: хуй-то ка-ак вскочет! Но под потолком сгустились тучи: это дух выкуренных людей налился ненавистью и зло возбух, тлеющий местью. Флейта-прошмандовка, как и все бляди, наивно полагала, что всё сойдёт ей с рук. Миша дрочил, млея, а облако кровяного дыма меж тем уже заслонило солнечный свет: мёртвые мультиоргазматики взывали к отмщению. Забеспокоилась пиздофлейта: заскулила, засипела, заголосила… А Миха знай наяривает. Флейта тогда решила укрыться в Михе от мёртвого гнева: влезла ему в рот и проникла в пищевод. Михаил задохся, спустив еще раз, последний. Дёргаясь в конвульсиях, он повалился на пол, лицо посинело, из носа сочился гной. Дым мёртвых окутал его и стал просачиваться внутрь, высушивая тело как копчёную рыбу. Но вот дым нашёл флейту (она уже проникла в самую печень и булькала там кровавой желчью), и месть свершилась: флейта вспыхнула как петарда. И разлетелась на части.
Зимой здесь собираются уточки.
