|
|
Жили-были три еврея
Седовласых брадобрея
И один сынок равнин
Продающий героин
Два усатых айзербота
Пять чеченов большеротых
Два хохла
Один казах
И туркмен на тормозах
Однажды в Бурбан приехали шахтёры. Они выследили Пантелеймона, когда он выходил на рассвете из свингер-клуба в обнимку с тощим трансвеститом-альбиносом. Степан Щорс сбил его с ног ударом кастета, а Андрюха Прыг—скок всадил в вяло трепетавшее тулово 7 пуль из ТТ.
Затем они прыгнули в тачку, но через час Кузьма уже знал обо всём. Он вооружился мачете, оседлал мопед и помчался в логово обидчиков.
Перед этим позвонил отцу.
У отца была на носу квартальная отчётность, но, услышав новость, он немедленно решил похерить дела, и срочно взять неделю в счёт будущего отпуска.
И поехать куда-нибудь с Буратино. Ведь он давно обещал ему свозить к морю. На Мальту, кажется. А, нет: в Бирму.
Но всё же он решил позвонить на всякий случай Наталье.
К этому времени Кузьма уже подъехал к ресторану «Голубой с гнилой губой», который традиционно был местом сбора шпаны из шахтёрских посёлков.
Было уже серьёзное утро: канун часа пик. В ресторане завтракало несколько бизнесменов и страховой агент.
Кузьма вошёл и стал неистово рубить всех мачете.
У страхового агента рассечено было лицо вдоль глаза, отрублены три пальца на правой руке, повреждены кисть, плечо, ключица — и, наконец, располовинен затылок.
Одному из бизнесменов Кузьма рассёк сонную артерию и проткнул брюхо. Другой лишился куска щеки заодно с ухом, а затем его горловой хрящ был рассечён до позвоночника.
Официантка Ирина Мальвина была оглушена ударом рукояти в лоб, положена на стол и в анальное отверстие насилуема.
Акт сладострастия был прерван появлением Щорса, Прыг-скока, Лёши Хромого и Мартына-2500.
Они сразу достали стволы, и началась пальба.
Кузьма воспользовался выпавшим из кармана страхового агента ПСМом.
Лёша Хромой был убит наповал пулей в глаз, Прыг-скок ранен в брюшину, но Мартын сумел засадить Кузьме из обреза свинцовую пилюлю в бедро.
Разрывная пуля вспорола артерию, выкромсала кость, разворотила осколками мышцу. Стремительно истекая кровью, Кузьма прополз за барную стойку, но вскоре упал, охваченный сладкой конвульсией.
Осознав, что вот-вот умрёт, он пришёл вдруг в неописуемый восторг, так, что слабеющим в последнем рывке осознании запечатлел острейшего сорта оргазм с недетским выбросом семени из неистово эрегированного пениса, совмещённый с обильной жидкой дефекацией.
Тихим осенним вечером сидя в шезлонге на дачной веранде и вслушиваясь в странные звуки, доносившиеся со стороны торфяников, Наталья вспоминала времена, когда покойный Сергей демобилизовался из армии (они уже знали друг друга, но пока не встречались), и впервые пригласил её в китайский ресторан — как бы в ответ за оказанную по-соседски бытовую услугу.
В ресторане стало ясно, что вечер удался, и надо подумать о месте, где бы достойно его продолжить: за десертом они уже целовались в засос, не стесняясь узкоглазого официанта. Накануне Наталья приняла бутылку Convento Viejo, а Сергей осушил 2 гиннеса, лакирнув 200 граммами горилки.
— У тебя хата свободная есть? — взяла слона за хобот Наталья.
— Хата… а пойдём к моим предкам? С утра их нет: они работают. Отец — оцинковщиком печных дверей, а мать — на трикотажной фабрике.
— На трикотажной… дело хорошее…ну, а ты-то чем на жизнь зарабатываешь?
— А я рулю. Ну, бомблю потихоньку, то есть. На отцовской «тойоте». Я недавно из армии, понимаешь? Ещё не нашёл денежную работу. Живу пока с предками, а то квартиру снимать у нас в районе слишком дорого, а в других районах меня крышевать некому… а в нашем районе у меня крыша мусорская.
— Экая мелкая ты гнида, — улыбнулась Кудрявая Рыба, — и чего? уже поебаться со мной настроился?
— Как… то есть… а ты разве не этого хочешь?
Наталья отвечала не сразу. Окинула томным взглядом прокуренный зал, подозвала официанта, попросила счёт. Наконец, развернувшись к своему кавалеру, властно взяла его за подбородок длинными ухоженными пальцами:
— Подонок ты, Серёжа. Жестокий подонок. Расскажи лучше, как вы пытали молодых, и как ты того хлипкого парнишку из Краснодара в жопу трахнул… или как в учебке над тобой издевался ефрейтор Зблыч. Припоминаешь?
— Тебе… кто… откуда?? — дембель покрылся испариной.
— От верблюда. Ну что, пойдём? Я тебе обязательно отдамся, но чуть позже: сейчас пока не могу! — она озорно подмигнула.
— Ну, уж хуй! — со смехом покачал головой Сергей, — вот это видала? — он быстро расстегнул брюки, обнажая толстый как кегля шлямбур, — у меня яйца вскипают, ясно? Хожу враскорячку, словно обосрался — так что позже уж некуда! — с этими словами дембель принялся яро мастурбировать и вскоре, с нецензурным возгласом навалившись на стол, сбрызнул густой молофьёй Наталье на ноги.
Официант принёс счёт.
— Ишь ты, какой горячий… прям жеребец необъезженный… — Наталья взяла салфетку, и, не сводя с Сергея глаз, тщательно и неспешно вытерлась, — ладно, будешь на очереди. Я сейчас гуляю с полковником Ермоленко. И ещё с Витькой Щорсом иногда встречаюсь. А в сентябре полкан уедет на 2 недели в Португалию: на пляже с женой пожариться. А Витька последнее время редко в городе появляется. Вот и погуляем. Но только в том случае, если ты не будешь таким жестоким. Если обещаешь держать себя в руках. Ты ведь обещаешь? Скажи честно.
— Обещаю, — потупившись, кивнул жестокий дембель.
Отец как раз выходил из агентства, разглядывая купленные авиабилеты, когда рядом притормозил помятый «ягуар», из которого вышли Антон Затяжной и Степан Щорс.
Антон вынул из полиэтиленового пакета голову Кузьмы и, держа её за волосы, показал отцу, Степан же при этом крикнул:
— Признал кореша? Ты будешь следующим, если не отдашь нам деревянного человека!
Некоторое время Отец стоял молча. Билеты слегка дрожали в руке его. Восстановив дыхание, он ответил:
— Так что ж вы раньше не объяснили, что вам нужен деревянный человек… зачем чужую жизнь губили? Проедемте со мной, я отдам вам его.
При таком повороте событий шахтёры слегка опешили: они приготовились к кровавой схватке, но вопрос разруливался сам, без лишней крови.
— Куда, к тебе что ли? — спросил Степан, представляя, как они с ребятами вечером отметят это событие. Буратино вернётся к хозяину, а они (после забоя) — к блядям в сауну.
Отец сел в бричку и резко стронулся.
Быстро пронеслись вдоль улиц, объезжая замешкавшихся и подрезая аккуратных. Степан Щорс, сидевший за рулём «ягуара» при этом бешено сигналил и мигал фарами. Антон, высунув голову Кузьмы из окна, свистел, рычал, улюлюкал.
Отец затормозил в тихом переулке рядом с площадью Реаниматоров. Они вышли, прошли к заурядному подъезду с кодовым замком.
Отец набрал цифры, замок щёлкнул. Антон Затяжной пощупал ТТ за поясом.
Поднялись на 7-ой этаж.
Вошли в 1-окмнатную квартиру без мебели.
— Вот, прошу вас, — Отец указал на сидевшую в углу фигуру.
Из кухни с сигаретой в руке вышла Наталья:
— Карло? что происходит?
— О, глядите-ка, и дамочка при нём! — подмигнул Щорс, — как ты мыслишь, Антоха: может мы вместе с деревянным мудаком и дамочку прихватим?
— Не сметь называть его так! — притопнула каблуком Наталья, пепел упал с её сигареты на кафель пола.
Антон взял деревянную куклу за шею и встряхнул перед люстрой:
— Гляди, сука какая! И чего в нём такого особенного, скажи мне?
— Хозяину виднее, — махнул рукой Щорс, — ну, уважаемые, бывайте, как говорится, здоровы! Долгих вам и счастливых лет! — они вышли в прихожую. Антон показал другу поднятый палец.
— И вы не кашляйте, — улыбнулся Отец вдогонку.
Молча стояли у закрытой двери.
Спустя примерно минуту Наталья молвила:
— Ты что, в самом деле отдал им его?
— Не его, разумеется, а двойника, — шепотом отозвался Отец, — у меня много таких двойников, и каждого я держу на съёмных квартирах.
— Ни хуя ж себе, у тебя на аренду, должно быть, бабла уходит! — присвистнула Наталья, — и ведь не рассказывал мне про это ни слова, партизан.
— Это средства с отката, — пояснил Отец, — в прошлом году я помог конторе Сипатого уйти от налогов на серьёзную сумму.
В этот момент на улице оглушительно хлопнуло, сразу у нескольких машин сработала сигнализация, раздался звон и крики.
— Это пизданул «ягуар» с шахтёрами, — пояснил Отец, — двойник был заряженный. Они собрались понюхать Буратино жопу — и разорвались на куски.
Как-то раз Кузьма напомнил сыну:
— Корнеплод, когда-нибудь, все мы умрём. Это случится неизбежно, понимаешь? И тот факт, что мне суждено умереть раньше, а тебе — позже, в сущности, ничего не меняет.
— Но почему ты думаешь, что раньше меня умрёшь, бать? — поднял рог Корнеплод (в руке его трепетал ужик).
— Ну как… ты же мой сын. Я старше, стало быть. Следовательно…
— Но это в случае естественной смерти, — возразил Корнеплод, — а если что-то случится? Я вполне могу погибнуть раньше тебя. Знаешь, этот рог… иногда мне кажется, что он сосёт из меня силы. Ты не мог бы покурить его и рассказать о своих ощущениях?
— Покурить твой рог?
— Ну да… поскобли его напильником — и стружку эту забей в сигарету и выкури.
— Ты уже делал так?
— Всего несколько раз…
— И как оно?
— Я пропутешествовал во времени и подсмотрел нашу смерть.
— Да что ты…
— Без тени иронии. Меня убьёт в интернате ребёнок-мутант: когда я буду спать, он введёт рог себе в прямую кишку, где растворит особыми анальными выделениями до состояния кашицы. Но смерть настигнет меня во сне, так что я ничего не успею понять. А тебя, бать, подстрелят шахтёры в баре: пробьют трубу в бедре — ты двинешь кони, а при этом обосрёшься и кончишь.
— Тогда я лучше не буду курить, — качал головой Кузьма, — такие прогоны мне не по вкусу.
Есть люди, в которых заложена программа: они живут себе по ней, и не парятся.
Но у некоторых эта программа даёт сбой, а поскольку человек без программы неуправляем, его необходимо уничтожить.
Когда Наталья вошла, Отец сидел на диване. Лоснящееся от пота лицо его выражало смесь восторга и ужаса. На столе стояла пепельница, прокопченная пипетка лежала рядом.
— Что здесь происходит? — спросила Наталья.
— Я вернулся, — медленно отозвался Отец, — вернулся с того света.
— Ты опять дунул шалфея, что ли? — она разглядывала испачканную пеплом столешницу.
— Как мало надо, чтобы осознать радость жизни, — отозвался Отец, — как мало люди ценят жизнь. И правильно делают отчасти, но так же и шелкопряд ткёт полотно своё, не задумываясь о сохранности нити. Червь на верёвке: поднеси к нему зажигалку — он вспыхнет, — и будь здоров. А если при этом…
— Хорош хуйнёй страдать, — Наталья села на диван рядом с отцом, взяла телевизионный пульт.
— Это я хуйнёй страдаю? Это ты хуйнёй страдаешь. А я теперь только начинаю осознавать, что есть настоящая сила. Сгусток энергии, который нам не принадлежит. Представь себе это: океан энергии. Волны, волны кругом… и ты, и я — все мы лишь волны: Захер-Мазох писал об этом… Как глупо было бы волне жаловаться на океан. Как глупо было бы волне отделять себя от другой волны: словно все они не принадлежат одному. Как нелепо выглядели бы сожаления волны о том, что соседняя волна выше, мощней, полновесней. Помысли только: волна, вообразившая, что она может управлять своим движением. Наш разум напоминает мне разудалого серфера, который, поймав 9-ый вал и мчась по его гребню на доске, воображает, что в состоянии обуздать стихию.
Теперь-то я понимаю, что обязательно должен осуществить свою мечту и открыть интернат, где опробую в действии свою педагогическую теорию. Деньги — хуйня. Деньги у нас есть: я заставлю деревянного человека продать акции. И дело завертится, вот увидишь. И тогда я, наконец, покину Страну Дураков.
Я хотел назначить Пантелеймона управляющим, а Кузьму — финансовым директором. Теперь придётся искать им замену. Какие всё-таки пидорасы эти шахтёры… Да и я — мудло и хуесос. Остался теперь один. Даже Баттерфляй убежал!
— Дэк он тебя испугался, между прочим! — Наталья почесала пятку.
— Это ничего… у меня его мобильный остался. Позвоню, извинюсь. Скажу: проект остаётся в силе, так и так, если не передумал — приезжай, ты нужен, мы тебе доверяем.
— А если он тебя на хуй пошлёт?
— Туда мне, значит, и дорога. Да я его самого туда пошлю.
Когда пожар в душе утихнет,
И вихрь мятежный отцветёт,
Ты вспомнишь тополи и пихты,
И дивный край, где выл койот,
Где на фисташках твоё семя,
Где зелен страсти виноград,
Где гордых лет землетрясенье,
Где край земли, где рай и ад.
Ты пожалеешь о минутах,
Что тратил, мысли теребя.
Родные парты института,
Запомнил ты, минет любя.
И как охотился на триппер,
И как блевал «Спотыкачом»,
Как чирей гнойный мощно выпер —
(Ходил тогда с больным плечом,
Ребятам предлагал:
— Взгляните
На мой фурункул: будь здоров!
— Ого! — таращил зенки Витя,
— Силён! — боялся Комаров.)
Но злых годин унынье это
Отходит пусть как длинный сон.
Сердца надеждой отогреты,
Сердца = пылающий пистон!
И говорливый дух сомнений,
И ложь предвзятого ума,
И голод рифм, и дрожь коленей,
И наркотический дурман,
И ноги девушки глазастой,
Что теребила проводок,
И перекушенное завтра,
И спелых ягодиц медок;
Как вечно натирал мозоли,
Как мог едва идти ровней;
Картофель, вялый тормоз Оли,
Гнилой кирпич и визг саней.
И рубанёт под сердце мыслью:
— А я ль не мальчик с топором?
И на окне ботва прокиснет,
И пошевелится паром…
Ну что, доволен? Всех имея,
Ты заработал простатит.
Теперь — чем реже, тем хмельнее.
А реже — что ж — «господь простит».
Но не простит коса слепая,
Что подсечёт как колосок.
Остерегись, в огонь ступая:
Отравлен дыни этой сок.
Раскрой очей кривые окна,
Сожми кулак до хруста чтоб.
(Мошонка удивлённо взмокла:
— Где ж взять циркониевый гроб?)
И сыто квакал сноб-кишечник:
— Вы предаёте идеал!
Вы ссыте в очи нам, овечкам,
Вы — негодяй и либерал!
А совесть трепетно вздыхала:
— Еще недавно мальчик цвёл!
Сдавал на днях анализ кала…
Сестрёнку на аборт привёл.
Лишил бродягу литра водки,
Зашил козлиную дыру,
Сплясал фламенко на пилотке,
Сыграл в «трилистник» и «буру»,
Забил ногами трансвестита,
Забылся пьяный под столом…
— Пущай живёт! — вмешался бритый
Под ноль усталый костолом.
И мы живём, вздымая знамя
Своих непонятых надежд.
И раздуваем искру в пламя,
Открыв пассатам мозга брешь.
И веселимся на распутье,
Стаканом водочным стуча;
И бьём хрусталь кристальной сути,
Муку сдувая с калача,
Но затыкаемся невольно,
Когда из сумрачных глубин
Нам говорят сатрапы: «вольно!» —
И вон выходят как один.
В одну из ночей Руслан, вернувшийся в город, выследил отца на трамвайной остановке.
Икая от оборовшего вдруг озноба, тихо произнёс:
— Куда изволим ехать, уважаемый?
Отец, не поворачиваясь, пырнул его ножом в бок — напрыгнул — ещё, ещё, ещё — и отпихнул коленом.
— Теперь ты мне не нужен, костлявый, — тяжело дыша, проорал Отец, сплёвывая, — я нанял в учреждение толкового менеджера с MBA-ем, и он мне организовал всё как надо. Я теперь — Верховный Учитель, — и учу детишек уму-разуму. Чтобы не попадались на удочку таких распиздяев как ты, Баттерфляй! Такие, как ты, зовутся слабым звеном: от них принято избавляться. Не даром говорят: где тонко, там и рвётся… так вот, костлявый: у тебя везде было тонко. Ты был слабым звеном, и Буратино предпочёл от тебя избавиться!
«Это неправда! — подумал в этот самый миг Буратино, — Руслан был моим самым лучшим другом. До тех пор, пока родители насильно не разлучили нас: они боялись, что я выебу Руслана в жопу. Ах.»
Но окончания этих речей Руслан не услышал.
Занимаясь сексом с Клавдией, Отец часто вспоминал полковых блядей Антонину Прянишникову и Оксану Брыленко, с которыми близко сошёлся, служа в гарнизоне: обе они очень похоже начинали стонать, во время быстрой копуляции по-собачьи.
Не такова была Наталья.
Отец не мог подобрать к ней аналогов.
С одной стороны, мощной, развитой фигурой напоминала она блядь чертановскую Светку «С волдырём». Но манеры у неё были совершенно особенные: кошачьи какие-то. И еблась она как кошка.
Бляди, часто бывает, ебутся как кошки — но они лишь подражают кошкам.
А Наталья еблась, как кошка, разыгрывающая из себя блядь.
Надо же.
А Буратино, как типичная собака, визжит, когда его натягиваешь.
 |
оглавление | master@pepka.ru |
 |