|
|
В полночь у ребёнка началась рвота. Отец не знал, что делать, а Юля лежала в отключке после мощной инъекции.
Тогда он тоже начал блевать на ребёнка, чтобы тот понял, как это гадко.
Через много лет Колька спросил его:
— Пап, а помнишь, ты наблевал на меня? На хуя, пап?
— Так было надо, сынок, — Отец потреплет его по влажному затылку, — это особый род педагогики, которому я намерен посвятить остаток своей жизни. Я вознамерился открыть интернат для опытного воспитания по этой теории. Под благовидным предлогом научной новации мы будем заманивать туда отпрысков из благополучных семей, а затем растлевать их там, используя фармакологию и весь доступный контингент порноиндустрии. Это будет мой личный побег из Страны Дураков. Это будет нескончаемый танец оргий и самых необузданных извращений цивилизации…
— Да ладно, пап, ты чего прогнал: сам-то хоть понял? — Коля усмехнулся лукаво.
— Это ты — отцу??…
В тот раз мальчику удалось спастись: когда Отец бросился на него с пассатижами, Коля удачно выскользнул в люк — а в подвале он, маленький, юркий, имел перед грузным хромым отцом несомненное преимущество в перемещении. После часа изнурительной погони батя выдохся, метнул наугад пассатижи (неточно), выпил пива и завалился баиньки.
Как—то раз Отец обнаружил в дневнике деревянного человека следующую запись:
Громогласно заявляю:
Я — уёбище.
Со мной что-то не так: я давно понял это, но не могу себе в этом сознаться.
Я никогда не хотел, никогда не страдал этим.
Это происходит помимо моей воли: это разные люди внутри меня заставляют меня делать это. Я расщеплён, и силюсь сойтись воедино.
Я слишком близко вижу смерть в объективе своих перископов.
Отчего так?
Отчего оно зреет как чирей?
Хиреющее одиночество как альтернатива безвременной кончины в автокатастрофе?
Пансион мудачества на развалинах спорой и талантливой юности?
Надо завязывать. Определенно. Иначе действительность выпустит кишки.
Не будет духу применить накопленные с таким старанием силы — и выкинутые в результате за не понюх табаку.
Жизнь ударит в ебло: не зевай!
Мимо едет чудес каравай:
Ну, хватай, принимай, подбирай!
А кто хочет — тому билет в рай.
Билет в рай.
Маньяк — это вовсе не обязательно тот, кто совершает убийства: просто убийцы становятся известны, а другие — тихие маньяки — так и наслаждаются жизнью дальше.
Впрочем, непродолжительно.
Вскоре тихие маньяки, которые так и не сподобились никого замочить, загоняют себя в ими самими же расставленные ловушки.
Где и — что? — правильно: погибают в конвульсиях.
Как погиб рогатый ребёнок Кузьмы.
Как погибнем все мы, одержимые и обречённые.
Присыпав тело Клавдии Петровны навозом на дачном участке, Отец выпил 2 стакана молодого вина, съел абрикос, встал перед зеркалом и, внимательно глядя в собственные зрачки произнёс следующее:
— Приступ паранойи продолжается, но мы делаем вид, что пытаемся ему воспрепятствовать. Каким образом?
А вот каким: попытаемся склинить эти разные мировосприятия, найти с ними общий контакт, пересказать их друг другу.
Дружба самого с собой тем и интересна, что от себя сложнее недостатки упрятывать, а между тем…
Что мне теперь? Покаяться? Или к врачу обратиться?
Эти 2 темы уже в край задолбали меня.
А вообще-то меня всё задолбало.
Но из окна не брошусь, нет.
И не повешусь: хуй вам на лицо.
Поживу ещё, Солнцем палимый… — Отец развернулся и вышел во двор.
Шёл грибной дождь.
— Эй, вы… легонечко, легонечко… — напутствовал Кузьма.
Шахтёры кивали, но в их глазах отчётливо читалось адреналиновое безразличие.
Кузьма понял: эти — способны на всё. Это надо использовать.
Приятно иметь дело с людьми, которые понимают тебя с полуслова. С людьми спокойными и без понтов.
Сам того не желая, он накоротке сошёлся с главным шахтёром: Ефимом Боргыслаком.
Ефим был родом из Керчи. И был на 100% уверен, что слаще керченских баб на целом свете не сыщешь.
Кузьма не знал, спорить или соглашаться: за всю жизнь лишь раз ебал он хохлушку, да и та была пьяна, и под конец наблевала Кузьме на голову.
Ефим хорошо стрелял, владел боевым самбо, но была у него одна слабость: бабы.
Ужас как до женщин охоч был Ефим. Ебаться любил пуще неволи. В последствии Кузьма использовал это, заманив Ефима к шлюхам.
Пока Ефим проникал в пылающий кисель языком и членом, тайные створки хуй-лю-лю распахнулись — горец с кинжалом бесшумно выпрыгнул из них. Ещё один прыжок — и кинжал уже проник Ефиму в глотку.
Жарко Ефиму. Умирает Ефим. А Кузьма — живёт и действует.
Певцы благодарили публику лёгкой улыбкой, кланялись, принимали букеты и элегантно соскальзывали со сцены в тень кулис.
«Здесь вам не заповедник троллей!» — предупреждал Пантелеймона старшина Дробенчук, но Пантелеймон не послушал.
А вернее будет сказать: не услышал. Не захотел услышать.
Хватит с меня! — решил Пантелеймон.
Хватит этих ссор и дрязг:
Пусть раздастся стали лязг,
Лязг винтовочных затворов,
Из-за тьмы гнилых заборов.
Спорый выстрел от бедра,
Хуй — и крови 2 ведра.
Что такое сухотка, все наслышаны.
А я вам вот какую историю поведаю.
В одной стране, в большом и красивом городе жил, да был Бибздулярий.
И вот этот несчастный Бибздулярий решил, что может из собственной, извините, спермы, соорудить микстуру от чахотки.
И все чахотошные сосали ему хуй, подумать только — и излечивались!
Ай да Бибздулярий, сухотка его раздери!!!
— Кормись пистонами, — предложил шахтёрам Тарас Коперный, — ваши пистоны в ваших руках…
Шахтёры восприняли данное заявление как издевательство. Они возроптали.
— Хуле они нам мозги ебать будут! — усмехался в кудрявую бороду Степан Щорс.
— Гуж-гуляри, буж-буляри, — согласно кивал Антон Затяжной.
Кормиться пистонами они не желали: пистоны вызывали у них стойкую изжогу (с ударением на 1-ом слоге).
Когда ж Тарас соизволил проверить, насколько правильно налажен контроль над сырьём моргов и усыпальниц, шахтёры напали на него сзади, сбили с ног, оглушили — и удавили тормозным тросиком от горного велосипеда.
— Посмотрите на мои мускулы, — сказал Отец, заголяя торс, — я не качок, я гармонично развит.
— Ну, а то… как же ж… — послушно закивали дети.
Все они как один были одеты в полосатые фуфайки и серо-розовые панталоны.
Строгие воспитатели и воспитательницы стояли за их спинами, помахивая плетьми и приговаривая:
— Бржем-брджем-бом-жбрец, бржем-брджем-бом-жбрец…
— А подумать только, — продолжил Отец, по-молодецки тряхнув плечами, — подумать только, что я замочил своих детей и жену, родившую их, и нисколечко не сожалею.
— Бржем-брджем-бом-жбрец…
— Ага… именно. Он самый. Несомненно. — Отец почесался.
Дети поёжились. Многие привычно расслабили анусы.
— Ну, так вот, — Отец сплюнул кусочком кожи, — я и говорю: бржем-брджем-бом-жбрец, бржем-брджем-бом-жбрец, бржем-брджем-бом-жбрец, бржем-брджем-бом-жбрец…
Дневник Буратино содержит и такое рассуждение:
Я — циничный и жестокий гад, да — а что поделать?
Ведь результат-то — вполне благопристойный: я дарю людям счастье.
Но счастье нынче в такой цене, что люди непременно перегрызут друг другу глотку за лишний кусок, ибо боятся они, что ежели одному прибудет, то у другого, непременно, отымется.
А счастья ведь много: хватит на всех.
И поэтому, используя самый бессовестный шантаж и подлейшую ложь, я скрываю от каждого чужое счастье, потому что, увидь его они — ринутся, и разорвут на части.
И удача моя тогда погибнет.
 |
оглавление | master@pepka.ru |
 |