Катя дождадад. Жоджодкатя. Катя симпотяга. Катя умница. Катя щелкопёрка. Как гусеница на сосновом виске. Как морфушка-потаскушка. Как деревянный леденец Дубровского. И вошёл. Но не на всю жищнь.
Не на всю жизнь, то есть.
А если на всю жизнь такая канитель?
Помчится поезд сквозь метель.
Во мраке свадьбу созовёт
И хуй растопит гололёд.
Но гололёд – совсем не злой. Он даже добрый, как роса за спиной. Гололёд учит нас жизни. Чтоб не расслаблялись. Не выпускали руль из рук. Не бздели. Он большой хохмач, этот гололёд.
Милиционер скончался. Но я завклубом уведомил о недостаче. И резво, с колена, пошёл, пошёл корениться в утробе России–матушки… И закоренев, закотсоенел. Закостенел, тл. То есть. А Будёного помянули, единожды глотнув смородиновой водки.
Стоматолог навредил моей любимой девушке. Странное э. 100-матолог. Единичка и два ноля. Как хуй с яйцами. И рассказ про девушку Катю будет неполным, если не упомянуть рюкзачок со струной. Рюкзачок, в котором Катюша пестовала свою разжигающую похоть. Возжигаю. Блуд соси. На коленке залупой распишись. Намокни! Я сказал: г… намокни! Теки, корявая сучка! Проси хуя моего. Виляй жопой, пальцами ног двигай. Рябое лицо свое из–под понурых слезин растопырь!
Это выражаются не слова, и гитлеровские топи. Это морковь с чесноком, но как кон… Оборвалось, так оборвалось: чего теперь жалеть её, Сос Степаныч? Она уже в прошлом. Мееееертвая. На дыба коаво. Зулус, зулус, насри мне в ус!
Туранчокс выращивал змей в апельсиновом мега-фломастере. Роботы мало ему помогали. Не хотели работать. Ленились. Шарабанили. Не как большевики, нет. Они иное замыслили. Они ссали все, ссали в штаны. И поэтому, кто боится признаться, тот еще большее ссыкло, потому что трус, да. С чем же едят тебя, слива?
Голос крестьянской балалайки Дрона Пантелеймоновича не давал спать Фросе, Глаше и дяде К. Не смогли они упиться, как ни колотись. Зазря всё это. Белорусы – тоже люди, они жить хотят, и размножаться. А вы плодитесь стаями. Это зря. Лучшее место для ебли – паровозный гудок.
А вы не смейтесь, барышня, не смейтесь… Вот еще. Смеяться она вздумала. Вы бы лучше в чешском кабачке посмеялись, когда кудрявый официант разливал бихеровку. И вспомнилось бы детство золотое. И юноши кудрявого клыки. И растопылись… растопырились его анальные трубы. Ходуном заходил по ним ледяной ветер Преисподнии.
Боитесь? Ссыте Ада? И правильно ссыте. Ад – не для вас. Он падаль за три версты чует, стороной обходит. Он крутит колеса Фортуны, он облаком в гневе дрожит. И силиконовые сиськи наружу высовывает: поглядите, какие у меня сиськи! Немецкое качество. А у меня машина не такая.
Не держите мою голову в банке, чудовища! Слышите? Не смейте держать мою голову в банке! Вы еще не алкоголики, но уже рецидивисты. А по папаше петля давно плачет: опростоволосился с бритвой. А Маугли был черножопым. Вы хотели бы ебать Маугли? Чёрного вонючего парня из джунглей? Или лучше носорога? Или тигра? Или макаку? Кто лучше пахнет? Капюшон.
В Лондоне утром сыро. И вообще сыро. На хуй Лондон.
Отравленная диалектика space–Нобеля. Невмоготу. Не вытерплю больше циничного поругания святыни нашей первопрестольной! С участием органов дознания. В тюрьме не забалуешь, дядя. Жизнь в тюрьме – это наша святая обязанность. И кто говорит, что строг, на самом деле – лишь градусник. И ноги могут сделать из вождя полиэтиленовый гвоздик. А после смерти мы коней поворотим.
Останкино. Шоссе шумит. Ты стоишь на мостовой, Катя. Ты голосуешь. Останавливается машина. Катя дождадад. Жоджодкатя. Катя симпотяга. Катя умница. Катя щелкопёрка. Как гусеница на сосновом виске. Как морфушка–потаскушка. Как деревянный леденец Дубровского. И вошёл. Но не на всю жищнь.
И вы считаете тепловоз подробным средством утилизации? Что ж тогда говорить о пластилиновых змеях, проползающих во тьме городов по асфальтовому покрывалу осени? У меня есть салат с человеком. И копеечка на этом. Вошка спит в лобке сопревшем. Капитан грозит уволить. Во ближайшем во порту, знать, придётся мне на берег на туманный, да сойти. И, махнув рукой матросам, побежать на волю ног, кулаками молотя.
Завершающий аккорд. Катя, вся пунцовая, кончает. Терентий кончает тоже. Семя бьёт ей в матку оловянным дождём.
– Мы сейчас зачнем ребенка!
– Брось… Не время зачинать.
– Как не время? Что не время? Хуй во лбу твоем, Терентий!
– На себя сотри, пожалуй… Растеряла всё приличье. Без трусов при людях бродишь. Клитор свечкой щекотишь. Блуд на праве передачи. Я кастет люблю зато.
– А, скумекал, сыч позорный… Коридор во мгле пизды открывался мне случайно.
– А у зверя, что присел?
– Он присел, чтобы погадить. Пусть. Нам хуле? Будем жить. И костенеть ногами в змеях. И попу раннюю служить.
– Ебёшь? Мозги ебёшь мне, падаль? Я состоялся, спору нет. Но в рахитичной этой саже, кто парню сделает минет?
– Движок-фуфло! Плати, приятель. А то брателло позову.
– Рис, колбаса, горох и масло – вот компоненты бодрых снов.
– Летать за проволокой опасно! В груди мелодия зажглась!
– А барин спит, пуская слюни…
– Да, он устал сегодня вдруг, когда вколачивал обрубком ноги своей во гроб мой гвоздь.
– Не вколотил?
– Вошло на четверть.
– Дай мне часы. Я с вами, верьте. Я просто заново рожден. Из тех времен, где кровь дождем.
– Из тех времен?
– Тех самых, самых… времен, что, вот, уже близки…
– Времен любви…
– Кормилец слабый… Одеколон прожёг соски.
– Любила грязь, клевала падаль.
– Хуи сосала? Заебись…
– Ой, я так рада, я так рада…
– За провод ручкою возьмись. Закоротись электротоком, чтоб мысли свищ в мозгу широком угомонить струёю дыма, и стать счастливыми на миг!
