Отец вошел так тихо, что Антон даже ухом не повел, и продолжал наяривать. Развязка была уже близка, и вот с едва слышным стоном Антон залил жидкой от частых мастурбаций молофейкой раскрытый на Антарктиде атлас мира.
И только тут заметил отца.
Тот не торопясь прикрыл дверь, прошел в комнату и, закурив, уселся на диване напротив:
– Забыт в оргазме. Забит оргазмом. Пропащая душа.
Антон не знал, что ответить. Даже не прикрылся: всё было и так очевидно.
Просто сидел, ощущая, как горит лицо.
– Ты мог наносить удары во все стороны одновременно, и в каждом ударе был пуд. Но твое слабое место тихо, как червь в кишках: оно носилось и металось вместе с тобой, а ты его не видел. Потому что забылся в оргазме, – отец говорил задумчиво, иногда с длинными паузами, тщательно подбирая слова.
Антон молчал, не смея даже сглотнуть.
– Самое интересное в этой ситуации то, что она наглядно демонстрирует отражения вещей: каждая вещь в мире имеет своё отражение.
Но где они, эти отражения?
Их пока нет.
Они ждут.
Ждут, когда ты сделаешь шаг вперед.
Отражение сделает точно такой же шаг назад.
Ты улыбнёшься – оно заплачет.
Оно вздохнёт – ты пукнешь.
И так по кругу.
Карусель, еби её мать.
И оргазм – тоже карусель.
Потому что похоть – если ты уж позволил себе сесть в её жаркое кресло – закрутит тебя как на аттракционе, и будет крутить до посинения: не соскочишь.
Наркотики – тоже карусель, но другая.
Они скорее напоминают колесо обозрения, огромное такое, под облака. И когда ты в кабинке поднимаешься на самый верх, колесо застревает.
Тебе сначала хорошо: ты любуешься панорамой. Затем становится как бы немного прохладно (ты поёживаешься): ветер крепчает, кабинка раскачивается, противно скрепят проржавевшие цепи… От этого раскачивания тебя мутит, но что делать, кабинка слишком высоко, выпрыгнуть означает разбиться. Ты борешься с позывами к рвоте, а потом решаешь: «а, ладно!» – и бросаешься к окну.
Ты пытаешься отодвинуть стекло, чтобы сблевать с высоты. Но не тут-то было: окно заварено! И в тот момент, когда до тебя доходит это, ты блюёшь на себя.
Отдышавшись, ты представляешь себе, как на тебя будут смотреть прохожие, когда кабинка наконец опустится. Стыдно.
А она опустится?
Ты уверен?
Что, если нет?
В кабинке нет ни воды, ни пищи.
Срать и ссать придётся под себя, и медленно умирать, теряя силы, хрипя от жажды, вдыхая испарения собственных нечистот.
Вот, что такое наркотики, понял? Я к тебе обращаюсь, придурок!
– …
– Молчишь? Ну что ж, молчи. Штаны хоть надень. Атлас испортил, мудило… – отец затушил папиросу, поднялся и вышел.
На кухне мать суетилась у плиты. Надрывно верещал телевизор.
Отец взял пульт, задушил звук:
– Сейчас Антоху застукал в его комнате. Дрочил, да еще в атлас спустил… Я так мыслю, он этим регулярно занимается… – отец теребил пульт, переминался с ноги на ногу, – Чего молчишь-то? Глухая?
– А чего говорить? – мать повернулась к нему, воинственно откинув челку, – Парень молодой. Ты себя вспомни.
– Ну, знаешь… Я в атлас не кончал, по крайней мере!
– А он не только в атлас. Я и на простынях следы вон видела, и платки носовые тоже… Еще когда убиралась в воскресенье, шлёпанцы свои старые нашла… Перемазанные все.
– Шлёпанцы? Ну, пиздец… Воспитали выродка. – отец уселся на табурет, положил локти на стол, – Девку ему надо найти, срочно причем.
– Да ходит же он к Таньке.
– Это из второго подъезда, что ли?
– Ну да.
– Ой… – отец махнул рукой, закашлялся.
С минуту они молчали.
– Самое хреновое знаешь что? – отец поморщился, – Боюсь, как бы он не того… Ну, в общем, это…
– Чего? – мать опустила крышку, выключила газ.
– Помнишь, когда Людмилу хоронили? Ну, там, в морге, когда прощаться зашли. Я у стены напротив стоял, а Антон в ногах, там, у гроба.
– И чего?
– Ты знаешь, я заметил, что у него штаны оттопыриваются, сечешь? У него на покойницу встал!
– Да ты охуел совсем!
– Май, клянусь тебе! Я сначала сам не это… А потом присмотрелся: точно. Стояк такой конкретный. И потом, он возле гроба дольше всех всё отирался там…
– Николай, ты бред полный несешь, понимаешь? Ты хоть понимаешь, что ты несешь?!
– Понимаешь… Когда вынимаешь… – отец задумчиво разглядывал экран немого телевизора.
Мать положила в раковину блестящий инструмент, напоминавший веретено и серп одновременно. Пустила воду. Раздалось шипение: видимо инструмент был раскален на огне. Мать посмотрела на пальцы:
– Ого, Коль, блядь, придурок, я обожглась!
– Где?
– Да на вот, гляди… Не заметила даже. Представляешь, боли совсем не чувствую! Вообще. Как в пластилин.
– Не чувствуешь? – Николай хитро сощурился, – А вот мы с Антохой сейчас проверим. Антон!
– Да, пап, – раздался из коридора голос юноши.
– Антон, приходи к нам на кухню и принеси всё, как договаривались!
– Хорошо, пап!
– Николай, ты чего там задумал? – забеспокоилась Майа, собираясь пройти в коридор, но муж крепко держал её за руку:
– Не трепыхайся, щас сама всё увидишь!
Вошел Антон.
В руках он нес металлический поднос, на котором помещались пассатижи, пинцет, шило, моток скотча, опасная бритва, пузырёк и скальпель.
Николай властным толчком усадил супругу на стул, сорвал с неё халат, разрезал несвежее исподнее, резкими выверенными движениями примотал скотчем конечности к стулу.
– Ща, мы, пап, посмотрим, как она не чувствует боли, – с тихим наслаждением молвил Антон, раскаляя шило на газовой горелке.
– Ага, посмотрим, сынок, – Николай снял тренировочные штаны и трусы, обнажая ладный эрегированный пенис.
Антон подскочил к матери и прислонил красное жало к её щеке.
Раздалось шипение.
– Ладно, братан, я спать пойду… – отец вдруг осунулся, словно внезапно вспомнив что-то важное; член его стремительно опал, он поспешно натянул рейтузы и вышел вон.
– Пап! Ну пап! – Антон вонзил шило матери в плечо, опрометью бросился за Николаем, – Пап, ну погоди! Ну, мы чего, сегодня маму пытать не будем? – запыхавшись, он вбежал в спальню родителей…
Отец висел под потолком совершенно голый. Со рта его редко капала мокрота.
Антон отдышался, посмотрел на часы:
– А и правда, спать пора.
Спать пора, уснул бычок, лёг в кроватку на бочок, – напевая, он с безмятежной улыбкой направился к туалету.
Открыл дверь.
Мать, оскалившись, сидела на унитазе.
Волосы на её голове стояли дыбом, глаза закатились.
– Мам, ты срешь? Мам?
Тишина в ответ.
– Мам, я говорю, ты срешь? – Антон тронул Майу за голову, тут же отдернул руку: кожа головы была холодной, как лёд.
– Ни хуя себе… – он прошел в прихожую, взял телефонную трубку, набрал номер.
– Аллё? Добрый вечер, а Таню можно?… Привет, эт я… Да ничего, слушай, у меня измена в доме! Чего, чего, родаков колбасит! Так это вообще… Я из квартиры говорю. Да. Ну, они спокойные, отец в спальне завис, а мать в сортире… Нет. Нет, и думать забудь! Лёха мне девятку свою обещал за три уступить, а ты хочешь, чтобы я на это говно все бабки потратил?! Да ты охуела! Не, в натуре, охуела! – Антон, вскочил, вбежал в спальню, показал дрожащему под потолком отцу телефонную трубку:
– Пап, она вообще охуела, слышь… Я ей один раз, ну, просто по пьяни сказал, что я у её брата-алкаша выкуплю «Москвич», вот… Ну, «Москвич»-то у него старый, Серега говорил мне, там все менять надо… Вот, но я на всякий случай спросил её, а ты узнай сколько стоит? И вот, а потом она, то есть они с братом ко мне пристали, типа купи у меня тачку, купи, заебали просто конкретно… Пап, тебе «Москвич» старый не нужен?
– «Москвич»? – отец брезгливо поморщился, – 412-й что ли?
– Да не, 2141. Белый. Но там кузов проржавел уже снизу, так что ржавчина видна.
– Сам ты ржавчина! – отец, усмехнулся, теребя мошонку, – Я за эту ржавчину, чтоб ты знал, едва жизнь не отдал однажды!
– Как это?
– А вот так это!
У меня был друг.
Александр Щорс, помнишь, наверное… И вот, у него умер дядя. Ну, дядя, понимаешь? В него на охоте егерь случайно двустволку разрядил. В спину, практически в упор. Вот так бывает.
Вообще, охота, сынок, очень опасное дело, если трезво на это поглядеть… Но кто сейчас трезво глядит? Сейчас все под хмельком, даже дети. И женщины пьют, вот что самое страшное! Женский организм, цветок, они окунают в эту отраву.
Меня преследует запах перегара из женских уст.
И хриплый стон за стеной: в детстве у соседей – я слушал, прижав к стене алюминиевую кружку. Как соседка тётя Марина кончает.
Мужики к ней ходили разные, а кончала она всегда одинаково.
Сначала молчит, молчит, а потом так задышит, задышит ртом, глаза так закатит, и губы надует слегка… А потом вся сожмётся, раз, и судорога её начинает бить, а лицо такое, как будто она срет и тужится, и красное всё лицо, и она так ы-ы-ы-ы ртом сквозь зубы, и руками скребет, как амфибия, и потеет быстро…
– Ладно, пап, я спать пошел… – Антон зевнул и протяжно пустил газы.
– Как уже?!
– Ты ж сам сказал… Сам первый спать пошел. Мы маму пытать хотели, я уже её шилом прижёг, а ты говоришь: всё, спать, и ушёл.
– А потом?
– А чего потом? Потом всё… – Антон повернулся и вышел.
Отец неслышно заплакал.
