Степан в задумчивости сидел над книгой.
"Что же, – думал он, озабоченно выдавливая остатки клея в прозрачный пакетик, – И автор, наверное, пережил что-то в этом роде? Ведь не из головы же взял он всё это: чувства, разблюдовку, механику событий. Наверное, кто-то из знакомых рассказал ему, либо он сам был влюблён беззаветно, как Пушкин… Хуй знает. Но в любом творчестве содержится причудливое отражение опыта. Даже ребёнок, оставляя фломастером незамысловатые линии на сальных обоях, уже пытается – пусть безотчётно – нащупать тонкую пуповину, соединяющую его незамутнённое сознание с кипящим котлом невыразимых страстей Вселенной!"
– Стёп, а ты о гнилых слыхал? – прервала его мысли Юля.
– Чё?
– Чё-чё… Я говорю, о гнилых слыхал? – Юля мощно отпила из кружки и отрыгнула.
Степан совсем тогда отложил книгу и быстро сбегал на кухню за револьвером. Он решил, что гнилые люди уже пришли и вот-вот ворвутся. Выебут и убьют Юлю (а как же!), потом и его, наверное. Он вспомнил растерзанное туловище Фёдора и перламутровые перемычки на кишках Анастасии Михалны.
– Пашка вчера заходил, – прервала его мысли Юля, с силой воткнув шило в настенный постер "Дип Пёрпл", – Огурей опять бухает, а Мишку нашли в гараже: эти падлы ему башку бензопилой отрезали, как в американском фильме, блядь.
"Ну вот, – вздохнул Степан, задумчиво крутанув барабан Смит-Вессона, – и Михаила мы потеряли в этой нелепой беготне, в этой суете рутинной. Кто следующий? С любимыми не расставайтесь… Как же! Каждое утро просыпаюсь на восходе, когда в окне свет еле-еле, томлюсь, ворочаюсь, голова потная, подушка воняет, а сна всё нет, и мысли, мысли как крысы в сумерках – бегают, шуршат, попискивают, и хочется вскочить, схватить кувалду, и бить бить бить, но страх парализует. И лежишь на спине, комкая мошонку. И распаляешь себя срамными картинками, чтоб подрочить и уснуть. И постепенно крысы уходят. Тают в предрассветной мгле, как куски сахара в стакане горячего чая… И дрочишь, сладко-сладко так, полуприкрыв глаза, а потом – аах… резкий кайф - и судороги…"
– А Володька сказал, сам одного гнилого мочканул, – деловито подула на пену Юля, – Подкараулил в подсобке и топориком по башке: бдач!
– Это он сам тебе сказал? – сощурился Степан.
– А то кто? Вчерась у Сеньки. Сидели до утра почти: Райка стакан шмали подогнала. Вовка приставать ко мне потом начал… – хитро ощерившись, Юля с удовольствием отхлебнула из кружки, – Стёп, у Вовки хуй в натуре… Очень большой. И, кстати, это не очень хорошо. Мне просто временами больно было, и он до конца вставить не мог. И ему неудобно, я ж вижу, он хочет поглубже, особенно когда на подходе уже, но и мне больно не хочет делать. В общем, Стёп, слишком большой хуй – это тоже не очень хорошо.
– Ну, у меня-то вроде… того…
– У тебя, Стёп, всё в порядке! – она ухватила его за хуй через штаны, чуя, как наливается кровью сладкий отросток.
– Так чё, значит, тебя вчера Вовец ебал? – интимно спросил Стёпа, властно разминая руками девичье вымя.
– Ну, меня так трава зацепила, Стёп… Он это, только сначала больно было, а потом такой ништяк пошёл, промял мне матку, блядь… А когда кончать начал, он вынул – и в рот мне, прям в горло, я чуть не захлебнулася…
– Чуть не захлебнулася?! Чуть?! Не захлебнулася?! – Степан возвысился во весь рост над незадачливой Юлей, штаны спали с него, рубашку он разорвал, слюни капали, короткая, но толстая балда тихо покачивалась, насыщая воздух ароматом подкисшей залупы, – А ну… – с рычанием он накинулся.
Естественно, револьвер был заброшен, ну и вообще, бдительность потеряна. А тут как раз гнилые люди. Нагрянули, когда никто не ждал.
И всех порвали на куски!!!!!!!!
